тение каждым из них политической независимости и национальной государственности. Поэтому, полагали они, эти малые народы и этносы обречены, несмотря на свою извечную вражду и соперничество, находить возможности сосуществования и взаимопонимания, хотя бы в рамках конфедерации. Эти идеи кажутся утопичными, умозрительными, что, вообще говоря, присуще верным идеям, часто встречаемым в штыки, однако многим они уже в давние времена представлялись убедительными и отвечающими их интересам.
Чешский историк Франтишек Палацкий, словенский – Матия Каушич, польский аристократ Адам Чарторыский, венгерские политические деятели Лайош Кошут и Йожеф Этвёш, румынский революционер Николае Бэлческу, а также его земляк Аурел Попович (и это далеко не все) отстаивали в XIX в. идею сотрудничества и конфедерации. Продолжала она волновать умы и в XX в., после Парижской мирной конференции 1919–20 гг. и окончания Второй мировой войны. Большинство проектов центральноевропейского братства и федерации создавались на базе идеи политической целесообразности, нынешней raison d'état,[2] на признании того факта, что малые народы региона не могут каждый сам по себе создать жизнеспособные государства, особенно перед лицом постоянной угрозы, которая таится для них в соседстве могущественных держав. Однако опыт прошлой жизни в наднациональном государстве дискредитировал саму идею федерации в любом ее виде, и после Первой мировой войны торжество принципа национального самоопределения предрешило судьбы бывших империй. Прежде, чем какие-либо центростремительные силы сумели бы нейтрализовать центробежность, присущую любому национальному движению, им стали настойчиво навязывать извне концепции региональной тождественности и специфики, учитывающие политические интересы соседей-сверхдержав и оснащенные всеми атрибутами социально-экономических, исторических и геополитических доктрин. Теория Фридриха Науманна о том, что Центральная Европа для Германии является естественной зоной ее влияния (как это было с Австро-Венгрией), получила особую популярность в годы Первой мировой войны. Однако спустя несколько десятилетий она неожиданно подлила масла в огонь, раздув в регионе костер нацистского экспансионизма, из-за чего после 1945 г. эту концепцию предали анафеме, а на смену ей пришло понятие «Восточная Европа», укоренившееся в политическом словаре периода «холодной войны». Понятие это, во-первых, фиксировало идею о советском господст- /17/ ве в Восточном блоке, а во-вторых, пропагандировало мысль о том, что все земли восточнее Эльбы – от Балтийского моря до Балканских гор – обладают территориальным единством, а с точки зрения социального устройства родственны всем прочим владениям «старшего брата».