Анетта сидела ни жива ни мертва, в ушах у нее оглушительно стучала кровь, она все чаще ошибалась, отсчитывая сдачу, и, замирая от ужаса, думала о том, расслышали ли окружающие ее имя в потоке грязной брани, извергаемой Дидье, который успевал выкрикнуть его несколько раз, пока могучий месье Брюне силой не выволакивал его наружу. Потом надо было прийти в себя, вдохнуть поглубже и дотянуть до конца смены, стараясь не замечать взглядов других кассирш, чьи мужья, может, пили не меньше, но хотя бы имели совесть устраивать представления дома, вдали от любопытных глаз, или в крайнем случае в соседнем кафе, а не на работе у жены, на зарплату которой, между прочим, жила вся семья. Сослуживицы никогда ничего ей не говорили — необщительный характер Анетты создавал вокруг нее нечто вроде плотины молчания, — но она догадывалась, что они должны думать: что ей не хватает твердости, что, прояви она решительность, ей ничего не стоило бы призвать к порядку этого негодного пьянчугу, которого она выбрала себе в мужья и за которого продолжала держаться, заставляя сына терпеть подобное посмешище вместо отца.
Возвращаясь из Конда в бежевой «диане», Анетта снова и снова оживляла в памяти эти тягостные картины, наверное неразрывно связанные с одним видом магазинной кассы — неудобным табуретом, обязательным халатом и шуршанием прозрачных пластиковых пакетов. На севере она жила словно выставленная напоказ: все всё про нее знали, и каждый считал себя вправе судить, упрекать и смешивать ее имя с грязью. Останься они на севере, Эрик так и носил бы на себе клеймо сына пьянчуги и хулигана, неспособного проработать на одном месте больше двух недель подряд, пропащего забулдыги, на которого уже махнули рукой даже сотрудники социальных служб, спихивавшие его друг на друга и во всеуслышание заявлявшие, что они бессильны помочь, что этим случаем должны заниматься полицейские или психиатры, а может, и те и другие сразу, что невозможно спасти человека против его воли, что его жена, или подруга, или сожительница, ведь брак официально не зарегистрирован, одним словом, мать его сына должна как можно быстрее, просто немедленно, ну в самом деле, сколько же можно ждать, надеяться и прощать, так вот, она должна срочно спасать себя и ребенка, потому что мальчику от такого, с позволения сказать, родителя больше вреда, чем пользы.
Анетта ничего не забыла; даже здесь, во Фридьере, кошмарный осадок продолжал свое брожение в ее душе. Она чуяла его глухие всплески и мерзкое хлюпанье, когда ночью, внезапно открыв глаза рядом со спящим беспробудным сном Полем, пыталась усмирить оглушительное биение сердца, молясь, чтобы он не проснулся, ничего не почувствовал, ни о чем не узнал и не догадался. Давнее тело, вдруг очнувшись в сонном забвении, судорожно сжималось и дергалось, как в лучшие дни прежней жизни, той жизни, что осталась там, на севере, брошенной ради новой, другой, начатой далеко-далеко, как можно дальше от предыдущей.