- Не знаю… - сказал он.
- Вот видишь, - засмеялась она. - А говоришь…
- А нас вы простили?
- Вас? - удивилась она. - Господи, мальчик, вас за что?
- Ясно, - заключил он. - Но я вам хочу сказать… Ни себя, ни Машку, ни ее я не прощу никогда…
Почему ему важно это? Объяснить про рикошет, про удивительную пятидесятисемиминутную ясность понятий, про то, как, приняв на себя удар слова, он принял на себя и все последующее… Ее, Ларису, слово только задело, его - убило. Она может простить, а он не должен… Потому что ничего другого он не может, кроме как не простить.
- Ты думаешь, не прощать никогда - доблесть? - печально произнесла Лариса.
- Доблесть - прощение? - спросил он.
- Не знаю, - ответила Лариса. - Я вообще не знаю, что такое доблесть в этой жизни… Не надо ее не прощать, - продолжала Лариса. - Удиви ее тем, в чем она ничего не понимает.
- Вы так хотите?… - тихо сказал Павлик. - Вам будет лучше от этого?
- Знаешь, - медленно проговорила Лариса, - будет. Ты нам оставишь надежду…
- Не понимаю.
- Прости ее…
- Хорошо, - ответил Павлик. - Я сделаю это ради вас. Но и вы простите меня, если можете…
- Ты даже не знаешь, что говоришь… - прошептала Лариса.
Звонок раздался сразу в двух квартирах. И здесь, на балконе, два звука объединились и звенели неестественно громко, как в театре.
- Мама! - закричала Машка. - Ты почему не в Загорске?
- Собирайтесь! - велела Катя. - Мы уезжаем. У нас скоро поезд…
И тут она увидела чужую девочку, что отрешенно стояла посреди комнаты. Девочка наклонила голову, и блестящие глаза ящерицы уставились на Катю стеклянно и равнодушно.
- Собирайтесь! - повторила Катя.
- Сейчас! - сказал пришедший с балкона Павлик. И вид у него был такой, будто только что он испытал боль, но она уже отпустила, хотя еще осталось воспоминание о боли. Он вошел и сразу стал застегивать чемоданы.
- Разве у вас поезд сегодня? - спросила Милка. - Не завтра?
- Через два часа, - ответила Катя.
Милка смотрела на Павлика. Как, наклонившись к замку чемодана, он прижимает крышку коленом и при этом не обращает на нее никакого внимания. Каждый его защелк вызывал у нее странное чувство освобождения и потери. Ведь хорошо же, если они уедут, эти нелепые северские люди - женщина с кошмарными белыми пуговицами на желтом, ядовито-склочная малявка, из-за которой весь скандал, этот малахольный Павлик. Гибрид учителя с декабристами. Пусть себе катятся! Не нужен он ей, не нужен! Милке хотелось бы даже громко фыркнуть что-нибудь эдакое: «Привет отъезжающим половцам и печенегам!» Чтоб окончательно и бесповоротно определить несоответствие этих людей времени. Времени телевизора и миксера! Она даже сделала вдох для произнесения заключительного хамства, когда вдруг осознала, что говорит совсем другое: