– А-а, – вспомнил Варанкин.
– Рука – символ вашей религии. Казароза была красивая молодая женщина с чудным голосом и знала эсперанто. Вы заставили ее быть жрицей в вашем храме?
– Что-что?
– Она порвала с вами, и вы решили ей отомстить?
– Вы в своем уме?
Свечников не дал ему опомниться.
– Кто формовал такие ручки? Вы?
– Я?
– Не обязательно вы лично. Может быть, ваши соратники?
– Бог с вами! Зачем?
– Для ваших религиозных обрядов. В статье, которую показал мне Даневич, говорится, что у гилелистов должны быть собственные храмы, собственный Синод.
Варанкин начал объяснять, что на практике до этого не дошло, очень скоро Заменгоф отказался от своей идеи, осознав ее ущербность, ее ограниченность рамками чисто еврейского, неприемлемого для других наций подхода к проблеме поствавилонизма.
Внезапно он замолчал, страдальчески обхватил голову руками и стал раскачиваться взад-вперед, подвывая:
– Чу-ушь! Чу-ушь! Бог мой, какая дикая чушь!.. За что мне это всё? Почему я должен это терпеть? Вы же идиот! Вы все – идиоты!.. Уходите немедленно!
– Позже поговорим, – посулил Свечников, смел в ладонь гипсовые обломки со стола и вышел.
В ушах звучал женский голос: «Мне нужна эта сумочка, хочу взять там одну вещь».
– Ни марок, ни спичечных этикеток мы не собирали, романов не заводили, – сердито говорил Свечников. – Эсперанто нам нужен был не для этого. Мы жили совсем не так, как вы, по-другому.
– А как? – спросила носатая девушка с зеленой лентой в прическе.
– Кун бруста вундо… Со свинцом в груди.
– Дословно – «раненый в грудь», – вставила Майя Антоновна.
– А Ида Лазаревна рассказывала, – сообщила та же нахальная девушка, – что у вас с ней был роман.
– Это не так называется, – сказал Свечников.
– Еще она пела мне вашу любимую песню.
– Какую?
– Про красноармейца, у которого злые чехи убили мать и отца, а сестру взяли в плен, но он ее освободил. Помните?
– Нет.
– Я запомнила два последних куплета.
– И можете спеть?
– У меня плохой слух. Но прочесть могу.
Девушка поправила свою ленту и прочла:
Я трое суточек старался,
Сестру из плена выручал.
С сестрой мы в лодочку садились
И тихо плыли по реке,
Но вдруг в кустах зашевелилось,
Раздался выстрел роковой.
Сестра из лодочки упала,
И я остался сиротой.
Никогда в жизни Свечников не слышал этой песни, но нехитрая мелодия легко угадывалась, слова сами ложились на звучавший в нем распев, и выстрел роковой отозвался в сердце мгновенным сознанием своего сиротства. Никого нет, все умерли, он один остался в лодочке, сносимой неумолимым течением. За ним гнались злые чехи,