— Но и в Новом Орлеане собаки ничего не почуяли. Ведь так? — продолжил Александер. — Таким образом, у вас нет никаких доказательств того, что имело место преступление.
— Боже, это невыносимо! — простонал я и, почувствовав, что земля будто уходит из-под ног, рухнул в кресло.
Я поднял глаза и неожиданно встретился взглядом с Алексом, который снова сел на диван и теперь наблюдал за происходящим, ничем не выдавая своих чувств. Он даже незаметно махнул мне рукой: мол, не обращай внимания, смотри на все проще.
— Если вы расскажете прессе, — сказал я, — то все погубите. Разрушите все, что я сделал.
— С чего бы это? — ухмыльнулся Коннери.
— Господи, ну как вы не можете понять?! Картины должны были стать торжеством духа. Они должны были быть прекрасными и целительными. Они должны были воспевать ее сексуальность, нашу любовь и мое спасение благодаря той самой любви. Девочка была моей музой. Она заставила меня пробудиться от тяжкого сна, черт возьми! — Я посмотрел на игрушки и со злостью пнул паровозик с вагончиками. — Она наполнила жизнью этот дом, эту комнату. Она не была куклой, она не была глупой мультяшкой, она была молодой женщиной, черт бы вас всех побрал!
— Довольно пугающая история. Что скажете, Джереми? — проникновенно спросил Коннери.
— Вовсе нет. И никогда не была такой. Но если вы расскажете о ней, то она тут же станет аморальной и грязной, подобно тысяче других историй о всякого рода извращениях, как будто люди не имеют права нарушать запреты и любить друг друга, причем так, чтобы их любовь не считалась уродливой, жестокой и безнравственной!
Я чувствовал, что Александер смотрит на меня так же испытующе, как и Коннери. Дэн внимательно следил за происходящим, но сейчас слегка кивал, точно моя пламенная речь не вызвала у него особых возражений. И я был безмерно благодарен ему за поддержку. Жаль, что нельзя сейчас ему об этом сказать, но у меня еще будет время.
— Выставка была задумана как идеальный конец и идеальное начало! — Я прошел мимо них в столовую и посмотрел на кукол, сидевших на пианино. И мне вдруг ужасно захотелось смахнуть их оттуда. Смахнуть весь этот хлам. — Ну как вы не можете понять? Конец ее жизни в потемках. Конец моей жизни в потемках. Мы сможем смело заявить о себе, и нам не придется таиться. Неужели непонятно?
— Лейтенант, — произнес Александер тихим голосом, — я действительно вынужден попросить вас удалиться.
— Я не убивал ее, лейтенант, — сказал я. — И, покинув мой дом, вы не посмеете утверждать обратное. Вы не посмеете все извратить! Слышите меня? Вы не сделаете из меня морального урода!