А голубоглазый лис Лиам шумно шмыгал носом и старательно подпихивал ногою под кресло какой-то подозрительный мешок.
Потом мы всей толпой отправились в трапезную, попутно выясняя, где это я успела познакомиться с Эллисом, приютским кумиром, почему Мэдди ничего не говорит, но строит смешные рожицы, и правда ли к чаю будут «всамделишные пирожные». Сестра Мария, кажется, больше не сердилась; иногда уголки ее губ вздрагивали, будто она хотела улыбнуться, но по привычке одергивала себя, и принималась бормотать что-то под нос.
Случайно поравнявшись с нею, я услышала странный обрывок фразы:
— …Святые небеса, все так хорошо сейчас… Пусть Кир Заступник охранит нас и не даст истории повториться…
И от этих простых слов на мгновение стало так жутко, как бывает ночью в пустом доме, когда сухая ветка снаружи царапает по ставням.
Трапезная оказалась большим и светлым, но очень холодным залом. Потолок в нем был высокий, на два этажа, не меньше. На восточной стене я насчитала одиннадцать окон; ставнями они не закрывались, а потому сквозило от них ужасно.
— Эту часть здания пристроили позже, лет двадцать назад, — негромко пояснил Лайзо, заметив, как я оглядываюсь. Сестра Мария в это время командовала ребятишками, пытаясь рассадить их за длинным столом, а Мэдди увлеченно объясняла что-то новообретенной подружке — Бриджит. — Эллис рассказывал. При нем ведь строили.
— Здесь все такое… серое.
— Да, — согласился тихо Лайзо и подошел ближе, становясь прямо у меня за плечом. — Пристройку возвели из кирпича и оштукатурили изнутри и снаружи. В то время в приюте помогал один человек, учитель и художник. Вроде преподавал искусства — музыку, стихосложение, живопись… Особенно талантлив он был именно в последнем. Отец Александр, который и тогда уже был настоятелем, попросил его расписать стены в храме. Художник согласился и даже начал работу… Ай, это все плохо кончилось, — оборвал вдруг себя Лайзо. Глаза у него потемнели. — Не будем вспоминать.
— Мистер Маноле, если уж начали говорить, извольте и закончить, — сердито одернула я его, но он только одарил меня одной из самых своих впечатляющих улыбок — той, немного виноватой и снисходительной, от которой мысли становились томными и ленными, как от чашки горячего шоколада с ванилью. — Да мистер Маноле же!
Взгляд у него стал хитрым:
— Назовите меня по имени, тогда, может, и расскажу, — жарко прошептал Лайзо.
У меня мурашки по спине побежали.
— Вы слишком много себе позволяете.
— Ай-ай, раскаиваюсь, весь раскаиваюсь. Вот пойду да и займу полагающееся мне место — среди прислуги, — подмигнул он мне и сбежал помогать сестре Марии — расставлять чашки и выкладывать пирожные из корзин на большие деревянные блюда.