Осень оказалась короткой и быстро перекрасила листву. Я обходил Ольховый парк стороной.
На вторую зиму после моего возвращения снег выпал в ноябре и больше не таял. Городок будто обрядился в ватную спецодежду. У всех мужчин были жены. У всех жен — дети. А у детей — коньки. Все люди были толстыми и насытившимися родиной. В облегающих темных пальто они шастали по белизне. Я же носил светлое пальто — грязное и слишком большое на меня. Потертое старое пальто моего дяди Эдвина. Оно тоже насытилось родиной. У прохожих перед ртами раскачивались клочья дыхания, давая понять, что все сытые родиной так или иначе устроили свою жизнь, но у каждого она улетает. Все смотрят ей вслед, и глаза у всех смотрящих блестят как броши из агата, изумруда или янтаря. Однако каждого из них тоже поджидает — и рано или поздно дождется — последняя капля счастья.
Моя тоска по дому была тоской по худосочной зиме. Вместе со мной повсюду ходил Ангел голода — ему все было нипочем, потому что он не мыслит. Ангел голода вывел меня на изогнутую улицу. С другого ее конца навстречу мне продвигался мужчина. У него не было пальто, вместо пальто он набросил на плечи клетчатое покрывало с бахромой. У него не было жены, но он толкал перед собой детскую коляску. В коляске вместо ребенка сидела черная собака с белой головой. Собачья голова кивала в такт движению коляски. Когда клетчатое покрывало приблизилось, я увидел на груди у мужчины, справа, очертания сердцелопаты. Когда коляска проезжала мимо, сердцелопата превратилась в прожженный след от утюга, а собака — в жестяной бидон с эмалированной воронкой сверху. Когда я глянул мужчине вслед, бидон с воронкой снова превратился в собаку. Но я уже добрался до Бань Нептуна.
У лебедя — на эмблеме вверху — было три стеклянные ноги из сосулек. Ветер раскачивал лебедя, и одна нога отломилась. Разлетевшись, сосулька превратилась на земле в крупную соль, которую в лагере еще пришлось бы растолочь. Я принялся топтать эту соль каблуком. Когда она стала достаточно мелкой, чтобы ее можно было засыпать в варево, я прошел через открытые железные ворота и оказался перед входной дверью. Не раздумывая долго, я толкнул дверь и вошел в зал. Темный каменный пол отражал все предметы, словно стоячая вода. Я увидел, как мое светлое пальто — подо мной — подплывает к кассе. Мне нужен был входной билет. Кассирша спросила:
— Один или два?
Надеюсь, вопрос был продиктован оптическим обманом и кассирша ничего не заподозрила. Надеюсь, она увидела только удвоенное пальто и не поняла, что я уже на пути в мою прежнюю жизнь. Кассирша была новенькой. Но сам зал меня узнал. Глянцевый пол узнал, и колонна посреди зала, и окошко кассы из небьющегося стекла, и узорчатый, с кувшинками, кафель на стенах. У холодного кафеля — особая память, и орнаменты никогда не забывали, кто я. Бумажник лежал у меня в пиджачном кармане. Я намеренно сунул руку в карман пальто: