Она ответила:
— Отравление дневным светом.
И протянула мне на листке хрена комок мази, которую изготовила сама из цветков календулы и свиного жира: натираться, чтобы больная кожа не лопалась.
Фельдшерица сказала, что у меня повышенная чувствительность к ПЕКУ; она, мол, даст мне на три дня освобождение от работы и поговорит с Туром Прикуличем.
Три дня я не вставал с нар. В прерывающемся полусне волны лихорадки отнесли меня домой, в летнюю прохладу Венха. Из-за елей рано поднимается солнце, как красный воздушный шар. Я заглядываю в дверную щель: родители еще спят. Иду на кухню: на кухонном столе — прислоненное к молочнику зеркальце для бритья. Моя тетка Финн — тоненькая, похожая на щипцы для орехов, — прохаживается со щипцами для завивки волос между зеркальцем и газовой плитой. На ней белое платье из органзы; она завивает себе волосы. Закончив, приглаживает мои вихры, смачивая слюной непокорные пряди. Потом берет меня за руку, и мы идем рвать маргаритки, чтобы украсить стол к завтраку.
Росистая трава достает мне до плеч, она шуршит и жужжит. На лугу полно белых бахромчатых маргариток и синих колокольчиков. Я рву только подорожник, который называют «стрелялкой», потому что, если согнуть его стебель петлей, можно выстрелить далеко летящими семенами. Я палю в слепяще-белое платье из органзы. И вижу, что между платьем и такой же белой нижней юбкой тетку Финн опоясал коричневый жгут из сцепившейся саранчи. Тетка Фини роняет букет маргариток и замирает с вытянутыми руками. А я ныряю ей под платье и отдираю обеими руками насекомых, всё быстрей и быстрей. Саранча холодная и тяжелая, как мокрые болты. И щипается — мне становится жутко. Надо мной уже не тетка Фини с завитыми волосами, а саранчовый колосс на двух худых ногах.
Под платьем из органзы мне впервые пришлось делать что-то из последних сил, на грани отчаяния. Теперь я лежу в бараке и три дня натираюсь мазью из календулы. А другие работают в резервуаре ПЕКА. Меня же, из-за повышенной чувствительности, Тур Прикулич уже определил в подвал, на шлак.
Что ни смена — произведение искусства
Нас двое, Альберт Гион и я; мы — два человека из подвала под заводскими паровыми котлами. В бараке Альберт Гион вспыльчив. В темном подвале он, как все меланхолики, нетороплив, но решителен. Вполне возможно, Альберт Гион был таким не всегда и лишь в подвале стал походить на сам этот подвал. Он здесь работает уже давно. Мы мало разговариваем — только о самом необходимом.
Альберт Гион роняет:
— Я вывалю три вагонетки, потом ты — три.
А я ему:
— Тогда я пока приведу в порядок эту гору шлака.