Миновав анфиладу комнат, мы вошли в мамин кабинет, к которому примыкала «ниша» — дверь в большой мир, открытая только для адептов Источника. Самостоятельно воспользоваться ею я не мог, поскольку не был адептом и, честно говоря, не очень стремился им стать, так как метил в преемники Амадиса.
— Когда назначена встреча? — спросила мать.
— Через сорок минут, — ответил я, взглянув на часы. — Даже через тридцать пять. Как раз успеваю без лишней спешки.
— Если бы ты спустился в подземелье, тебе пришлось бы поторопиться, — заметила она, лишь констатируя факт, и не стала развивать свою мысль дальше. — Вот что я подумала, Эрик…
— Да?
— Если Ладислав предложит тебе мир, что ты ответишь?
— А я с ним и не ссорился.
— Сынок, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — сказала мама. — Ведь я вижу, что ты до сих пор любишь Радку и никак не можешь смириться с её потерей, но из-за своей гордыни… В конце концов, прошло уже три года, страсти улеглись, и никто не станет говорить, будто ты поддался нажиму.
Я вздохнул:
— Ты ошибаешься, мама. Зоран станет говорить, ещё как станет. Уж он-то зальётся соловьём, такого понапридумывает. А этот старый хрыч… пардон, Володарь, заставит меня унижаться.
— По-твоему, просить руки унизительно?
— Нет, но можно не сомневаться, что моё сватовство представят как публичное покаяние. Я этого не потерплю.
Теперь уже вздохнула мама:
— Ты такой же упрямый, как… как и все Пендрагоны. Ты путаешь гордость с гордыней, а признать свою неправоту считаешь малодушием, хотя на самом деле это был бы мужественный поступок.
Я пожал плечами:
— Значит, я недостаточно мужественный.
— Скорее, недостаточно взрослый. — Мама наклонила мою голову и поцеловала меня в лоб. — Мой ты малыш.
Ещё недавно я обижался, когда матушка называла меня малышом, но в последнее время стал относиться к этому спокойно — наверное, повзрослел. А повзрослев, понял, что для матери дети всегда остаются детьми, сколько бы лет им ни было — хоть два, хоть двадцать два. И всё же…
— Мама, — сказал я. — Мне надоело быть единственным ребёнком в семье. Я уже вырос — пора бы тебе подумать ещё об одном малыше. Или малышке.
На лицо матери набежала тень и тут же исчезла — но недостаточно быстро, чтобы ускользнуть от моего внимания. Набравшись смелости, я наконец решился задать очень болезненный для меня вопрос, который мучил меня с тех самых пор, как я начал критически воспринимать действительность:
— Ты не любишь отца, ведь так? И не хочешь от него детей. А я родился по чистой случайности. Я прав?
Она отступила на шаг и устремила на меня грустный взгляд.