— А я привык на обратном пути хорошо выпить. Меня жена будет встречать! Если я прилечу трезвый, она подумает, что что-то не так. Что меня плохо привечали. Эй! Поэт Артосов! Выпей со мной, собака! Видишь, Цекавый, он от меня морду воротит! Плебей! Вот ты, помнится, говорил, что твои предки, Цекавые, были казачьми атаманами. Значит, ты аристократ. Потому и сидишь рядом со мной. А я потомственный шляхтич. Мой отец, Болек Лещинский, был лучший офицер Армии Людовой! А этот Портосов, поэтишка, плебей! Детдомовец вшивый. А туда же, Есенина из себя корчит. Что, я не прав? Если кто желает, могу подраться. Вот Хворин, не брезгует со мной разделить чашу дружбы, а Артошка, видите ли, нос воротит! Да провались ты! Хворин, давай ещё выпьем.
Он пытался петь при полном отсутствии слуха и голоса. Получалось некое медвежье горловое пение, и даже терпеливый Днестров взмолился:
— Как говорят в таких случаях в Италии, заткните ему кто-нибудь рот грязным носком!
Прилетели в Москву. Артосов постарался не видеть Таниного мужа, резко отошёл подальше, когда Таня со всеми прощалась, и почесал к микроавтобусу, присланному Союзом писателей. Ехал из Шереметьева по холодному подмосковному шоссе, вдоль которого не росли пальмы и не разгуливали слоны, и думал: «Как же я теперь буду жить без неё!»
Дома Артосова встречали родные лица — жена, девчонки, Гришка. Ночью, лаская жену, он вдруг неожиданно всплакнул у неё на груди:
— Асенька! Родная! Роднее тебя у меня никого нет на всём белом свете! Мне никто не нужен, кроме тебя, никто!
Через несколько дней Ася сказала ему:
— И всё-таки, ты с Цейлона какой-то не такой вернулся.
У него на миг аж омертвели кончики пальцев. С трудом взял себя в руки.
— Какой такой не такой?
— Не знаю, от тебя даже пахнуть стало по-другому. Мне иногда кажется, что это вообще не ты.
— Вот те раз! Робот что ли?
— Не робот. Но и не ты.
— Что за глупости!
— Может, и глупости…
Не зная, куда себя девать, Артосов отправился в ближайший храм и впервые в жизни по-настоящему исповедовался. При этом не стал копаться в тонкостях, изменил или не изменил, а прямо так и сказал:
— Супружеская неверность.
— Жена знает? — спросил добрый священник, очень опечалившись.
— Ещё нет.
— И не говори ей. Достаточно того, что пред Богом раскаялся. Больше не поддавайся искушению.
— Не уверен…
— Я помолюсь за тебя.
Но раб Божий Валерий всё равно маялся. Ася видела это и снова не выдержала:
— Что с тобой, Валера? Вздыхаешь постоянно, сердитый без причины, совсем не такой, как был раньше. Нелёгкий какой-то стал.
— Тащи весы, взвешусь.