…Ираклея не заставляла, но именно наставляла меня все те три дня — наставляла, в общем-то лишь одному: слушать её и повторять за нею слова молитв. И я с каждым часом всё охотнее воспринимал к исполнению её наставничество. Да, собственно, вскоре и повторять-то уже не надобно стало: с младенчества и лет до двадцати я отличался почти феноменальной памятью. И все слова „молитовок“ запоминал с первого раза. И уже сам, без напоминаний, произносил перед иконами и „Отче наш“, и утренние молитвы, и вечерние… Ираклея вдобавок сказала, что мне обязательно надо молиться о выздоровлении бабушки с дедушкой, а также бабы Дуни, и я с энтузиазмом просил об этом и Спаса, и Святителя Николая, и древнего святого целителя Пантелеймона. „Буди врач раб твоих Николая, Марии и Евдокии…“ Она рассказывала мне о каждом, кто был изображён на иконах в её доме, а, уложив меня в постель, очень увлекательно и даже с немалым артистизмом излагала мне содержание евангельских притч, и я засыпал под эти её повествования, как под сладкие колыбельные. Конечно, я воспринимал все эти разъяснения и притчи на том же уровне, на каком и всё остальное, что пересказывали мне взрослые, раскрыв книги, и что я сам уже пытался прочесть в первых своих книжках — как сказки. Но ведь важно то, что содержание древней Книги Книг, понимать которую и постигать мудрость её — труд непростой даже для опытных читателей нашего времени, естественно и просто вошло в моё детское сознание. Да и когда, вспомним, в какие годы! Но оно пришло ко мне в красочности и доброте — в голосе моей кратковременной воспитательницы, странной и дивной женщины…
Разумеется, так произошло потому, что я был по-младенчески заворожен, очарован ею. Можно, наверное, сказать и так: я был влюблён в неё — если можно говорить о влюблённости малыша-мальчика во взрослую женщину. (Сегодняшние последователи доктора Фрейда могут не беспокоится: никакому психоанализу с его Эдиповыми и прочими комплексами не под силу проникнуть в тайная тайных этого чувства и разъять его на источники и составные части…) Гипнотически действовала на меня разница меж суровым и первоначально напугавшим меня обликом Ираклии — и тем теплом, которое исходило от неё, когда она со мною разговаривала. От её голоса, от её глаз… Разительно менялась она, когда перед нею представали другие, взрослые люди. Собственно, за несколько дней её „опекунства“ надо мной такое случалось редко, лишь когда она выходила из дому вместе со мной — или просто погулять, или в магазин. Одного она меня почти не оставляла:: видно, опасалась, что в столь непривычной для меня обстановке её дома мне может стать страшно и плохо. И даже обмолвилась на второй день: „Из-за тебя грешу — я ведь каждый день и к заутрене хожу в храм, и к обедне, и вечером…“