— Да… Вот что значит — когда души у людей росту одного, — задумчиво молвил дед.
— И долго вы с Конёнковым… общались? — спросил я.
— Обчались! — возмутился хозяин дома. — Сказал тоже! Эх, малец… Это вы, нонешние, обчаетесь, а мы толкуем да по душам беседу ведём. Альбо лаемся, но уж тоже в сердцах, со всего духу. Это у вас всё на ходу да на скаку, тыр-быр, вот и всё обченье ваше… А мы с Сергей Тимофеевичем почти что двое суток без передыху толкованье вели! Да ить не токо сидели — и по городу проходились, по старине, на церквы он глядел, по всяким тута углам древним я его поводил, и в музей заходили, там директор, Иван Николаевич, ему все погреба распахнул, все хранилища. Ох, и гневался ж Сергей, что до сю пору стоко старых икон да картин от народа скрытые пылятся, ох, шумел!
— Ну, теперь-то из запасников многое выставлено, — заметил я, — и серебро, и галерея икон открылась…
— Верно, так то доброе дело посля его приезда и сдвинулось, — ответил мастер. — Он тогда ж, гама, в музее, заявлял: мол, в Кремль пойду, в Чека писать буду!
— Наверное, он сказал: в ЦеКа, — попытался поправить я Лаврентьича.
— Можа, и в Цека, нам разницы нет… Главно, что написал, сдвинул дело! А ить хотел-то он поначалу в тот же день уезжать, как мы с им встренулись. А вот же — разошёлся, на другой день остался, да ещё и на третий собравши был остаться… «Паша, — вопил, тож чуть не со слезьми, как мы ещё маленько выпили, — покудова собирался я в Россию возвернуться, никого тут уж не осталося из друзей-товарищей! Не с кем, Паша, душу мне отвесть — вот с тобой с первым за все три года, что с Америки приехал, так вот от сердца разговоры веду, не таясь да без опасу, что не поймёшь чего…» Говорил, кого не убили, не сгноили, те сами померши. Вобчем, не с кем ему в Москвы добрым словом перемолвиться…
— Оно ясно, — с печальным пониманием кивнул дед, — ить и нам с тобой, Лаврентьич, окромя как друг с дружкой, не с кем про давешние времена повспоминать, а он-то, товарищ твой московский, ещё и нас малость постарей будет, а?
— Да годов на пять, как не боле, — подумав, сказал его друг. — А в Москвы-то его властя ладом устроили, и фатеру дали добрую, и в том же доме мастерскую с потолками высоченными, да не где на задворках, а почти что у Кремля, на главной улице… А всё одно, говорит, часом тошно бывает — а выговориться не с кем. Вот и немочно ему было отсюль уехать, со мной не наговорившись… И, верь — не верь, а взабыль, всурьёз пошёл уговаривать меня: поехали, Паша, в Москву со мной, поживёшь у меня, сызнова вместях поработаем, как бывало! Во как! Племяшка евонная, то ли внучка двоюродная, что с ним приехавши была, ну, сопровождающей при ём, всёжки старый, захворать в дороге может, — так она аж до плаку дошла, его упрашиваючи, чтоб ехать. И тож ко мне: «Павел Лаврентьевич, умоляю, повлияйте на него, ведь встречи ответственные в Москве назначены, заседания в Академии!» И впрямь чуть было не подняли они меня в дорожку, да образумила моя Дашутка меня — мол, куды ты, старый верстак, сорвёшьси, ить сготовиться в такой путь надо поверней, понадёжней! Ну, и отложил я то дело, да так по сю пору и не собравши… А ноне, видно, и поздно, не сдвинуся уж я никуды, окромя как к Дашутке, на покой вечный… А он, Сергей-то, всё зовёт в гости, к Пасхе да к Рождеству открытки от него почтарка приносит, и в кажной прописано: приезжай, Павел, покамест ноги тя да меня держат, а то и соберёшься, да поздно станется… И то правда, уж незачем: струмент в руках не держу, а любоваться ничем уж нет охоты. Прошла жисть наша, Никола, прошла… Эх!