— Это какой Мята? — насторожился Соколов. — Что-то имя знакомое.
У Семейки захолонуло сердце. Неужели губернатор велел Соколову сыскать бунтовщика Мяту и отправить к воеводе на расправу? И зачем он только упомянул про Мяту?
— Мята хороший! — отчаянным шепотом выдавил он. — Зря вы про него!
— То есть как это зря? Совсем не зря. Ясно, что он казак толковый, если, государеву пользу блюдя, написал новому воеводе про Сорокоумова.
— Это вы вон как Мяту знаете, — перевел дух Семейка.
— А как я его еще должен знать? Раньше мы с ним знакомства не водили. А ежели он на Камчатку со мной пойдет, мы и познакомимся поближе.
— А я его лучше всех знаю! — выпалил Семейка с такой гордостью, словно Мята был именитее самого царя. И стал рассказывать о своих приключениях в тайге.
Соколов, несмотря на то, что ему с трудом удавалось разлепить набрякшие усталостью веки, внимательно слушал. Про встречу с Шолгуном он даже попросил повторить в подробностях. И когда Семейка закончил, Соколов смотрел на него уже с новым интересом.
— А ты, брат, я гляжу, и впрямь можешь мне здорово сгодиться. Беру тебя, хлопчик, толмачом на полное содержание. Мяту завтра приведи ко мне. А теперь спать. Не то я с ног свалюсь.
— Дядя Кузьма… — начал было Семейка, собираясь поблагодарить Соколова, но тот властным жестом остановил его и снова приказал спать.
Семейка в самом деле уснул быстро, с улыбкой на лице. Сквозь сон он вначале слышал, как перекликались часовые на сторожевых башенках, потом их голоса как-то сразу расплылись и исчезли.
Кроме Семейки с Мятой, никто из крепостных казаков не решился перейти под команду Соколова. Одних страшила грозная приписка к наказной памяти, сулившая смертную казнь за неудачу плавания, другие боялись моря, а большинство настолько истосковалось по семьям, оставленным в Якутске, что никакие чины и награды не могли их удержать. Соколов не стал никого неволить.
Он знал сам, сколь нерадостна долгая жизнь в окруженных дикой тайгой острожках за сотни и тысячи верст от дому. Он сам испытал полной мерой всю глубину тревоги за оставленную в далеком Якутске семью. Проходят годы, темнеет и кособочится изба, в которой остались жена и малые ребятишки. Денежное и хлебное государево жалованье кормильца все скудеет и скудеет, потому что воевода за неимением вестей от сгинувшего в дальних краях казака уже и сам не знает, несет ли еще казак службу государю, не сложил ли он уже голову в снегах. И может, он зря держит семью казака на содержании. Случается нередко так, что, когда казак возвращается домой, малые дети его, достигнув лет восьми — десяти, ходят по миру, прося подаяния, чтобы прокормить и себя, и мать.