— Чудак, — улыбнулся Легостаев. — Пошли запрос в горсправку. И вся проблема.
Семен с досадой махнул рукой:
— Писал. Результат — ноль. Ответили, что не проживает.
— Ну, это ошибка какая-то. Как же теперь?
— А никак, — решительно ответил Семен. — Вот возьму отпуск, махну к ней, разыщу и привезу на заставу.
— Мужской разговор. Это по-легостаевски! — Отец одобрительно хлопнул Семена ладонью по плечу.
Они помолчали.
— А все-таки она была величайшей женщиной, — вдруг сказал Легостаев и тут же осекся: почему «была»? Это слово вырвалось у него не потому, что Ирины уже не существовало вовсе, а лишь потому, что она не жила с ним. — Была и есть величайшая женщина, — смущенно, как школьник, не очень твердо выучивший урок, поспешно поправился он. — Бывают люди — только романтики. Бывают — только реалисты. Бывают и вовсе приземленные, для них — только земля, а луна, солнце, звезды — лишь для того, чтобы луна светила им в темную ночь, солнце грело их раздобревшие тела, а звезды служили ориентиром, не давая заблудиться. А она — она все это, да, невероятно, но все это совмещала в себе. Минуту назад была романтиком, читала вслух стихи среди берез, сейчас — только практик с бухгалтерскими счетами в руках, а еще через минуту моды, наряды, танцы заслоняли ей и звезды, и солнце. Непостижимо, но факт! И этим, ты не удивляйся, именно этим она и велика и неповторима! Среди женщин тоже есть свои гении и свои бездарности…
«Он все еще ее любит, очень любит», — ужаснулся Семен и, кажется, впервые осознал весь трагизм разбитой семьи. Он понял сейчас это потому, что сам шел навстречу своему счастью и сам уже испытывал любовь.
Легостаев подумал: то, о чем он сейчас говорит, было бы более естественным сказать в порыве откровенности близкому, задушевному другу. Но все же говорил сыну, подспудно чувствуя, что ни с кем больше не сможет говорить так откровенно и честно.
Уже потом, в поезде, он долго не мог ответить себе на вопрос: почему он был так беспощадно откровенен с сыном, когда вспомнил об Ирине, его матери! И все-таки ответил: война. Да, приближавшаяся сейчас к границе война, дававшая знать о себе пока что косвенно, исподволь, но тем более таившая в себе острое и зловещее чувство неизбежности, именно мысль о неизбежной войне и предстоящих испытаниях и побудила его к откровенности. Потому что среди первых, кому выпадет вдохнуть первую пороховую гарь этой войны, будет и его сын. Будет, будет! Легостаев знал, что такое быть первым в бою. И потому, как бы об этом ни было даже страшно подумать, вынужден был предположить и такое: он никогда уже не сможет разговаривать с сыном, как теперь, накануне войны.