Эти мысли сейчас жгли Макухина, потому что они были не абстракцией, они относились не к какому-то чужому, незнакомому или постороннему человеку, а к его собственному сыну.
«Погоди, погоди, а вдруг это провокация, шантаж? Можно ли так слепо, с ходу поверить в сообщение гитлеровской газетенки? — вдруг пришла в голову Макухина простая, ясная мысль. — И если геббельсовская пропаганда брешет на каждом шагу, то разве и это сообщение не может на поверку оказаться самой обычной брехней?»
Само это предположение взбодрило Макухина, как приводит в сознание задыхающегося человека кислородная подушка. Он оживился, встал, прошел несколько шагов по комнате, но, почувствовав, что от сильного головокружения может упасть, поспешил снова сесть в кресло.
«Да, это, возможно, шантаж. С целью показать немецкому обывателю: если сыновья таких родителей, как Макухин, способны не только сдаваться в плен, но и изъявлять готовность перейти на службу к противнику, то что же можно ожидать от парней из простых рабочих и крестьянских семей, надевших красноармейскую форму? Да, конечно же расчет именно этот, иначе к чему было занимать место на столь тесной газетной полосе таким, по существу, незначительным сообщением?»
Макухин вдруг ощутимо представил себе картину допроса взятого в плен Кима. Ким стоял у стола, пошатываясь от непомерной усталости, лицо его было щедро прокопчено пороховой гарью, каска навылет пробита пулей, и Макухин не мог понять, как же Ким остался в живых, если эта каска была на его голове. Распухшие губы приоткрыты, лишь зубы ярко блестят свежей белизной, и трудно понять, то ли лицо искажено страшной гримасой от нестерпимых страданий, то ли Ким вызывающе улыбается врагу.
Эта картина промелькнула перед воспаленными глазами Макухина столь отчетливо и обнаженно, будто он был живым свидетелем происшедшего, и только то, что, как ни старался, он не мог увидеть гитлеровца, пытавшего его сына, и, главное, был бессилен предпринять даже малейшую попытку, чтобы спасти Кима или хотя бы на миг отвести от него беду, — сознание этого беспощадно стиснуло сердце. Макухин схватился ладонью за левую сторону груди и успел выхватить из ящика стола спасительную пробирку с нитроглицерином.
Таблетка вмиг растворилась даже под сухим языком, голову обдало жаркой волной, и сердцу стало полегче. Макухин жадно хватанул ртом воздух и облегченно подумал: «Кажется, пронесло». И тут же, едва взгляд его снова упал на газету с сообщением о Киме, одернул себя: «Впрочем, на этот раз было бы лучше, если бы не пронесло. Лучше и легче!»