Субботний боевой расчет, казалось, был таким, как обычно, но что-то неуловимо изменилось — особенно в лицах бойцов, ждавших, что начальник заставы скажет им новое, совсем не похожее на то, что говорил прежде.
Семен, чувствуя это, хотел сказать им привычные слова как-то по-новому, но, когда начал, понял, что дело вовсе не в словах, а в том, как их, эти слова, воспринимают.
— Товарищи пограничники, — негромко, даже слишком сдержанно сказал он. — Вот мы и дожили до этой субботы. Сегодня двадцать первое. Завтра, следовательно, как и положено по календарю, двадцать второе. Пугать я вас не собираюсь, но предупредить обязан. К слову «война» мы уж привыкать стали, пообносилось оно, поистерлось. А только сейчас не о слове речь, а о войне — настоящей, и не той, что где-то там, на другой планете, громыхает, а о той, что к нам через порог переступит. И тут не учебной тревогой пахнет. Тут команды «Отставить» не подашь и переигрывать то, что без усердия, без души, без воинского умения сработали, не переиграешь. За ошибки кровью платить придется — своей, не чужой. Мы вот привыкли говорить: застава — маленькая боевая семья. То, что боевая, верно, а что маленькая — не согласен, и прошу того, кто так думает, побыстрее выкинуть эту мысль из головы. Числом нас немного, но воевать будем со своим коэффициентом. Да так, чтобы он равнялся десяти. Десяти, и не меньше!
Семен прошелся вдоль строя, всматриваясь в посуровевшие лица бойцов. Он хорошо слышал дыхание каждого бойца и мерный стук своих шагов по каменному полу.
— В ночь на границу пойдут усиленные наряды. Всем, кто останется на заставе, в ноль-ноль часов занять свои места на рубеже обороны. В помещении заставы — только дежурный, во дворе — часовой. Я буду с вами на границе. Вопросы есть?
Неподвижный строй хранил молчание.
Семен взял пограничную книгу и сказал громко и внятно, чеканя каждое слово:
— Застава, слушай боевой расчет!
Казалось, все было сейчас, как и вчера, и позавчера, и полгода назад, но это только казалось. Даже знакомые, сотни раз произносившиеся на заставе фамилии бойцов звучали сейчас по-новому, будто совсем новые люди встали сейчас в строй.
Семен, называя фамилии, вдруг поймал себя на мысли о том, что говорил о войне так, будто уже успел побывать в боях, хотя сам еще никогда не испытал того чувства, которое может появиться у человека в настоящем бою и которое невозможно вызвать искусственно, как бы ни старались командиры создавать на учениях условия, максимально приближенные к реальной обстановке. И все же, наверное, он говорил сейчас о войне настолько искренне и убежденно, что бойцы и впрямь могли поверить, что их командир уже крещен огнем. Недаром они с таким напряженным вниманием вслушивались в его слова, резко и беспощадно звучавшие в этом узком, стиснутом толстыми стенами и массивным сводчатым потолком коридоре. Но может, вовсе и не в этом дело, а в том, какие он произносил слова, в том, что слово «война», и прежде часто срывавшееся с уст, было тогда лишь предположением, вероятностью, а сейчас стало неумолимой реальностью, чем-то живым, осязаемым и непоправимым.