— Думаю, немного.
— Я тоже. Вот победим, что они делать будут? Небось спрячутся, честными прикинутся, Советскую власть прославлять будут.
— Раскусим, — заверил Семен. — И сполна рассчитаемся.
Провоторов не успел ответить. У самого орудия — барабанные перепонки едва не вдребезги — хрястнула мина.
— Начинается! — не слыша своего голоса, крикнул Провоторов. — Вот что, Семен, — он первый раз назвал лейтенанта по имени, — ползи в погреб, возле хаты, от тебя сейчас проку мало. Я сам…
— Вот этого не ожидал, — горько прохрипел Семен. — У меня наган есть. И зубы, понял?
— Слаб ты. А у них шеи бычьи, не перегрызешь.
— Перегрызу! — не уступал Семен.
— Три танка, — словно в раздумье, сказал Провоторов. — Три танка, а снаряд один. Значит, два все-таки прорвутся.
Он вынул панораму из гнезда прицельного приспособления и протянул Семену.
— Сохрани, если удастся. На память.
Провоторов звякнул затвором, крутанул маховик вертикальной наводки. Ствол пушки послушно пошел вниз, принимая горизонтальное положение.
— Без панорамы будешь стрелять? — удивился Семен.
— По стволу наведу — верное дело, — отозвался Провоторов. — Вот он, миленький, в стволе сидит. Считай, лейтенант, для этого танка война закончилась.
— Может, и для нас тоже? — спросил Решетников.
— Прекрати, — резко оборвал его Провоторов.
Он подхватил левой рукой снаряд, с необычной лаской, будто прощаясь, взглянул на длинную, сверкнувшую на солнце латунную гильзу и погладил ее ладонью, как живое и дорогое существо. Потом решительно направил снаряд в ствол, резко ударил ладонью в дно гильзы. Снаряд с яростным звоном впаялся в патронник и застыл, ожидая своей участи. Сердито и четко звякнул затвор.
— Орудие! — сам себе скомандовал Провоторов.
Пушка рявкнула, обдав Семена тугой горькой волной, и в тот же миг в него сыпануло комками низвергнувшейся, словно из вулкана, земли и еще чем-то острым, нестерпимо горячим.
«Танк огрызается, — успел догадаться Семен. — Неужто промахнулся сержант? Не может быть, он же нашенский…»
Школа, в которой работал Максим, готовилась эвакуироваться в Куйбышев, и, хотя с первого сентября в ней, как обычно, начались занятия, все — и учителя, и ученики — жили предстоящим отъездом.
Максиму, не получавшему никаких вестей от Ярославы, было одиноко и горько не только дома, где все напоминало ему о ней, — и певучий говорок Жеки, и фотографии, сделанные в Велегоже, но и в школе, где большинство учителей были людьми солидного возраста — всех остальных, словно магнитом, притянул к себе фронт. Максим страдал оттого, что он, самый молодой из них, вынужден готовиться к опостылевшим урокам, сидеть на учительских совещаниях, рассказывать ученикам бог знает о каких далеких, покрытых седой пылью веков временах, — словом, делать все то, что делал и шестидесятилетний географ Георгий Маркович, и пятидесятилетняя преподавательница физики Азалия Викторовна. Максиму все труднее и мучительнее становилось смотреть в глаза своим ученикам. Они, эти глаза, нацеленные на него со всех парт, казалось, безмолвно повторяли один и тот же вопрос: «А вы почему не на фронте? Почему вы не на фронте?»