Стриженый парень ошалело вскочил на ноги, долго не мог поймать брошенный с катера конец.
На палубе во всю бренчала балалайка. Играл на ней мальчонка лет двенадцати. Он отрешенно склонился над инструментом и самозабвенно ударял по струнам длинными, словно деревянными, пальцами. На голове, в такт музыке, смешно трепыхался белесый вихор. Веселая удаль балалайки совсем не была с звучна ни одевшим Оку сумеркам, ни звездам, ведь кивавшим в еще высоком небе, ни настроению молчаливых пассажиров, окруживших мальчонку. Но он играл все отчаяннее и разгульнее, будто не мог, да и не хотел остановиться, и, казалось, изо всех сил старался развеселить притихших перед ночной темнотой людей.
— Я же говорила тебе — русская она, совсем русская, — шепнула Ярослава Максиму, и ему мгновенно передалось ее чувство прощания с Окой, с ним, Максимом, с Жекой, с покинутым на берегу Легостаевым, передалось настолько остро, осязаемо и глубоко, что он отвернулся, боясь встретиться с ее трепетным, ждущим сочувствия взглядом. Она ни слова не говорила о том, что навсегда умчались дни, которые они провели здесь, на Оке, что до разлуки остался всего лишь один шаг, но в том, как она повторяла и повторяла свою мысль, слышалось пронзительное признание в любви к России, которую ей предстояло покинуть.
Наконец катер отчалил, неторопливо пошел под углом на середину реки. Ярослава усадила Жеку на скамью, а сама прижалась к поручням и, как зачарованная, смотрела на удалявшийся берег. Даже стриженый парень показался ей сейчас неотделимым и от этого берега, и от одинокого дебаркадера, и от всего, что связывало ее с Окой.
Потянуло прохладой. Таинственно и поспешно, точно боясь, что их подслушают, зашептались леса. Катер скатывался вниз по течению легко и сноровисто — ему в этом помогала река. Луна вдруг заполыхала над лесами, чудилось, что, заберись сейчас в любую чащу — все равно отчетливо отпечатается перед глазами каждая тропка и каждая хвоинка на ней.
Ночь была тихой, величавой. Стихли дожди, отгрохотали ближние и дальние громы, небо стало свободным и безбрежным.
Ярослава отпустила поручни и увидела, что Максим неотрывно смотрит на берег, туда, где стояла палатка. Ярослава поняла его и пожалела, что ночь слишком светла: если бы было темнее, то отсюда, с катера, хорошо был бы виден костер и колеблющаяся тень Легостаева на туго натянутом пологе палатки.
Максим задумался и не обратил внимания на то, что катер уже причаливает к пристани. «Поленово!» — крикнул кто-то визгливым голосом, не то удивляясь, не то сердясь. «А ведь мы собирались побывать в Поленове», — вспомнил Максим. Совсем недавно он прочитал в газете о том, что семья художника принесла в дар советскому народу все ценности, находящиеся в доме-музее Поленова.