«Как он может шутить в такой момент, паясничать?» — возмутился Петр.
— У меня тоже приказ, я откомандирован на фронт, — сердито сказал он. — И мне не до шуток. Чего же тут неясного? Это моя дача. В ней жил мой отчим. Час назад я по пути в часть заскочил сюда попрощаться. И здесь он мне признался, понимаете, открыто признался, что он бывший колчаковский офицер. Я хотел арестовать его, а тут вы…
Глаза у бойца сузились, стали еще более цепкими.
— Как в сказке, — присвистнул он. — Вы присядьте, я обязан комнату обыскать.
— Я помогу вам, — суетливо сказал Петр. Чувство вины все больше угнетало его.
— Помогай, — согласился боец, переходя на «ты». — Только учти, корреспондент или кто ты там, у меня осечек не бывает.
Боец, держа в правой руке пистолет, левой открывал дверцы шкафа, стола, пристально заглядывал внутрь.
— Ну-ка, чемоданы открой. Вот те, что под кушеткой, — велел он Петру.
Петр нагнулся, полез за чемоданами, Нос защекотало от паутины. Верхний чемодан оказался легким, в него было свалено грязное белье. А нижний Петр вытащил с большим трудом. Попытался раскрыть — замки не поддавались.
— А ты его топориком поддень, — посоветовал боец, но, спохватившись, добавил: — Погоди, я сам.
Он взял стоявший у печки топорик и сноровисто вскрыл чемодан. Петр распахнул крышку и остолбенел.
— Веселый у тебя отчим! — воскликнул боец. — Знаешь, как эта штука называется?
— Догадываюсь, — дрожащим голосом пролепетал Петр. — Рация?
— Она самая, — подтвердил боец.
Петр обессиленно опустился на край кушетки. В раскрытое окно настырно лез морозный воздух, а ему казалось, что он задыхается. «У тебя бывает такое — будто воздуха на один глоток, не больше?» — вспыхнули в его голове слова Максима.
Вскоре вернулись бойцы, преследовавшие Зимоглядова. Они были злы, разгорячены погоней.
— Ушел, — сказал старший и приблизился к рации. — Так, понятно. Придется с нами пройтись, товарищ лейтенант. Разобраться надо.
Тюменский эвакогоспиталь был похож на эвакогоспитали других городов, хотя и оказавшихся в глубоком тылу, но жизнь которых жестко и неумолимо регламентировала война. Раненые фронтовики, в их числе Легостаев-старший, были размещены в школе. Рассказывали, что до революции здесь находилась гимназия. Здание было невысоким, мощным, по-сибирски приземистым, но классы, превращенные в госпитальные палаты, радовали простором и обилием воздуха.
Легостаев, увы, не мог видеть ни города, ни школы, ни палаты — он потерял зрение. Ему, как говорится, «повезло»: был одновременно и ранен и контужен. Мина разорвалась возле самого орудия, осколок застрял в груди, а взрывная волна от своего же снаряда (осколок мины угодил во взрыватель, и он сработал) отшвырнула Легостаева на бруствер окопа, и все перед его глазами погрузилось в непроницаемую черную ночь.