Наоборот, она, хоть и была вонюча, стала единственной Костиной отдушиной. Костя наслаждался, проявляя доброту.
Вместо прекрасных женщин Бог послал ему в утешение ужасную.
Сочувствовал он ей скорей для себя. И благодарность ему была не нужна. Но он ее получил. Несчастная тварь проявила к нему интерес по-женски.
Она царила теперь наверху одна. Старые бомжи, Серый и Опорок, все еще находились в ИВЗ, а новые не приходили. Чердачная лестница была пуста. Ради обладания заветной верхней ступенькой Поволяйка донесла на бомжей, но на ней после всего не сидела, а хоронилась на чердаке.
Костя на всякий случай поднимался проверить.
Она была жива. Больше того, Поволяйка, видимо, впервые в жизни была счастлива. На нее не плевали и не мочились.
Она смирно отдыхала в углу на газетах. Рядом черствые харчихины корки и бутылка или баночка. Хроническая алкоголичка, она пьянела сразу, иногда от глотка фанты и просто водопроводной воды.
От счастья почувствовав себя человеком, бомжиха вдруг стала заигрывать.
Лежала она в тряпье, на которое страшно было смотреть. Штаны чужие малярские, задубевшие от краски, но под краской мокрые и пахли мочой и помойкой.
Костя принес ей пеналъчик с бутербродами и сверток с одеждой: свои спортивные штаны, Катину красную блузку. Катя сунула две чистые маечки.
Положить сверток рядом в лужу он не мог и неловко мял в руках.
– А… Кося…
Она, даже трезвая, пьяно ворочала языком и получалось у нее какое-то сербское «Къся» или «Кыся».
– Иди сьда, Късь. Лъжись съ мной. Късь, Кысь, К-ы-ы-ся…
Костя сначала не понял, но она загребала рукой, зовя лечь к ней на мокрые газеты.
Костя ужаснулся, потом успокоился. Настаивать она не имела сил.
Конечно, к поволяйкиной влюбленности он не мог отнестись серьезно. Но, друг женщин, Костя считал женщиной и алкашку. Нужно было объяснить ей, что у нее к нему неверный подход. Любовь – не амуры, а человеческое отношение.
Костя вздохнул и спросил, не надо ли чего.
– Тьбя.
А может, Костя немного ханжил и в этой бесполой тушке были именно «амуры» и настоящее женское влечение?
– Перестаньте, Нюра. Вы есть не хотите?
– Иди к своей блядине. Я ж для тебя не женщина. Пьяная – пьяная, а глазки – бабьи. Разглядела давнишние Костины заходы в Нинкин коридор.
– Ну что вы…
– Вали. Бандерша твоя Къпустница. С Фъдькой. Свлчи.
– А что они делают?
– То.
– Деньги?
– Дьтей.
– И сколько сделали?
У Нинки детей не было. У Кучина, кажется, тоже.
– Шсть. Смь… – сказала она и пьяно заплакала. – Не хди к ней… Людоедка она… Всех ест…
– Лучше сами поешьте и переоденьтесь, – Костя мягко тронул ее за плечо, положил наконец бутербродницу и сверток ей под нос и пошел.