Итак, он был один, и ему не на кого было надеяться— только на себя.
Из тёмного леса, сливавшегося в десятке шагов от дороги в сплошную чёрную стену, ползли густые зимние сумерки. Мела позёмка, мелкой пылью припорашивая лыжню.
«Только бы метель не началась»,— подумал Таланцев, ускоряя шаги.
В пятом часу он миновал развилку и свернул вправо.
До сих пор он шёл по дороге, которой они всего несколько часов назад двигались взводом, и узнавал места: вот здесь он встретил Филиппенко, здесь упал, съезжая с холма. Дальше предстояло идти незнакомым путём до деревни с трудным финским названием, которое он, чтобы не забыть, записал на клочке бумаги.
Лыжня была широкая, хорошо укатанная. «В час по семь километров — через четыре часа мы будем на месте». Он думал о себе — «мы»,— так он чувствовал себя менее одиноким, ближе к товарищам, которые с миномётами за плечами идут навстречу крепчавшему ветру.
Уже наступила чёрная, беззвёздная ночь. Лес глухо гудел, как море в непогоду.
Когда-то отец возил Володю в Крым, и там, на покрытом галькой берегу, они слушали голос моря. Из Крыма они привезли раковину. Поднося её к уху, Володя снова слышал море и представлял себе его ласково-голубым, отливаюшим солнцем в ясную погоду и пёстрым—синим, зелёным, чёрным, исчерченным белыми барашками — в ненастье.
Отец... Он запомнился ему таким, каким был изображён на старой фотографии, совсем молодым рабочим парнем в кожанке, с выбившимся из-под картуза русым чубом, с озорным, весёлым прищуром глаз — типичный комсомолец середины двадцатых годов.
Жизнь отца казалась Володе легендой. В ней было всё: и строительство Днепрогэса, и Магнитка, и шрам повыше виска от кулацкой пули; жизнь, которую он делил между бурным собранием, токарным станком и учебником по сопромату. В легенде не говорилось о том, как спали, как ели, как отдыхали — это было сплошное горение, напор, порыв, где не было частных жизней и частных дел — всё тонуло в зареве мировой революции... Перед войной он работал секретарём райкома — весёлый, плечистый человек, азартно учивший семилетнего сына резать свистульки и мечтать о коммунистической революции на всей планете...
Голубым июльским утром Володя с матерью проводили его до военкомата. С фронта он писал: «Вагнер любил медь в оркестре. На моём месте он был бы доволен: грому много». А осенью, утром, когда Володя собирался в школу, в комнату вошла мать, выбегавшая открыть почтальону. Лицо её было белым, как известь, в руке она держала бумажку: «В боях за Родину...»
Да, жизнь отца была, как звонкая песня.