– Стас Егорыч, ты еще живой? – спросил Глухов, не переступая порога. – Не принести ли водички?
– У Мартьяныча выпью. Даже напьюсь, – сообщил Кулагин, оседая в кресле. Потом вытащил платок и сигареты, вытер вспотевшую лысину, чиркнул зажигалкой, прикурил и с чувством произнес: – Ведьма... вот ведьмочка, так ее перетак... все нервы вымотала! Вот ты, Ян, большого ума мужчина, криминалист и аналитик... можно сказать, питерский Шерлок Холмс... вот объясни мне: отчего бабы у нас или больные, или склочные, или жадные? Этой вот наследство обломилось – квартира, вещи там, тряпки, деньги, и все задаром, по завещанию и счастливому совпадению планет... Живи и радуйся... Ан недовольна! Все одно – недовольна! И ходит, бродит, канючит, скандалит... Всех моих замов припекла, теперь ко мне заявилась! Вот наказание божье!
Глухов сел на стул, разогнал рукой табачные облака – сам он редко курил, но другим курить не мешал – и поинтересовался:
– А в чем, собственно, вопрос? Вроде бы наследства не по нашей части, если не торопят завещателя... Или поторопили?..
– Никто никого не торопил. Завещатель помер честной смертью, в собственной постели, от внезапного инсульта... нам бы так... – со вздохом произнес Кулагин, вытер платком лицо и подвинул приятелю тонкую папку. – Вот, взгляни. Может, чего и присоветуешь.
Брови Глухова озабоченно приподнялись, лоб пошел морщинами. Лоб – высокий, выпуклый, с чуть заметными впадинками на висках – являлся самой примечательной деталью его физиономии. Все остальное было вполне ординарным: круглое лицо, пухловатые бледные губы, небольшие глаза цвета холодных питерских небес, нос, от крыльев которого к краешкам губ тянулись полукружия глубоких складок. Фигура, невысокая, полноватая и коренастая, подходила к этому лицу как прочный, но незатейливый клинок – к надежной, обтянутой шероховатой кожей рукояти. В общем и целом Глухов был доволен своей внешностью, и сейчас, и в молодые годы; он совсем не удивлялся, что Вера, покойная жена, красавица и умница, выбрала его из многих иных поклонников и претендентов. Это казалось ему вполне естественным – тем более, что выбор совершился лет пятьдесят назад. Неестественным и мучительно несправедливым было другое – ее смерть.
Он покосился на папку, затем – на часы, потер лоб и произнес:
– К Андрюше не опоздаем? На семь тридцать приглашал...
– Не опоздаем. Машина у крылечка стоит, ехать – двадцать минут. Мы ведь на окраине, Ян Глебыч, не у тебя на Литейном! Успеется... Ты давай пока что почитай да посмотри... там всего-то пяток бумажек... ну, может, не пяток, а десять или двенадцать... А я отдышусь, покурю и на твой шедевр полюбуюсь. Очень, знаешь ли, успокаивает.