— Вернуть вам текст? — спросил я. Пьеса лежала у меня в портфеле.
— Оставьте себе, — сказал Конни. — Делайте с ней, что хотите.
— О'кей, — ответил я и попросил счет.
— Я читал вашу книгу, — сказал Конни так, словно долго думал об этом.
— Какую? — спросил я.
Конни ответил.
— Мне кажется, я знаю, кто эти братья… — сказал он.
— Вот как?
— Что касается всего остального… вся эта торговля оружием… я в это не верю, — произнес он скептически.
Возможно, это была расплата за отвергнутую пьесу. Мне совершенно не хотелось с ним спорить — мне уже столько раз приходилось отшучиваться и приуменьшать значение того, что на самом деле было вопросом жизни и смерти.
— К тому же, местами плохо написано, — добавил он.
Я ответил:
— Один английский писатель сказал: «Чтобы научиться писать хорошо и целой жизни мало».
Счет никак не несли. Возникла неловкая пауза. Конни напился, по крайней мере, у него, наконец, развязался язык:
— Эх… А я развожусь… Во всяком случае, съезжаю…
Это могло сойти за оправдание или извинение. Я не ждал от него никаких извинений, но вынужден был поддержать разговор:
— Сочувствую. У вас есть дети?
— Да, годовалая дочь.
Принесли счет. Конни полез во внутренний карман пиджака, но я остановил его и расплатился сам. Он хотел посидеть еще и угостить меня — ему наверняка нужно было поговорить, — но я отказался, сославшись на неотложное дело. Сказать ему правду я не мог — не мог сказать, что мне надо забирать ребенка из детского сада. Иногда я действительно жаловался на это, поскольку имел неосторожность жениться на турфирме, и жена моя дома практически не объявлялась, но ровно в эту минуту, в разговоре с ним, это прозвучало бы как неуместное напоминание.
Мы расстались на улице перед баром. Он исчез в толпе. Его поглотила серая масса — та самая, которая служила ему рабочим материалом. Я полагал, что прощаюсь с ним навсегда. Пьеса «Том и Юлиус» угодила в картонную коробку и отправилась на чердак, после того как развалился мой собственный брак. Вместе с другими многочисленными коробками она переехала на старый сеновал и стала, по всей видимости, прибежищем мышей и другой мелюзги, которая устраивала себе норки и вила гнезда среди острот вроде: «Let's fire a friendly torpedo».[25] В конце концов, в памяти моей остался лишь гаснущий свет и две горящие точки только что зажженных сигар, два огонька в неловкой тишине, в необъятной темноте.
Я и сейчас, в начале двухтысячных годов, помню эту темноту, но кроме нее ничего не помню, потому что после катастрофы в Чернобыле, когда Малу отправила двадцать три прощальных письма своим друзьям, ее поглотила другая, еще более страшная тьма.