— Она прямо исповедником моим стала…
Позже Конни рассказал, как вернулся к дому и увидел жену лежащей вместе с дочерью на одеяле, расстеленном на траве, где пригревало солнце, и воздух, наполненный сладостью цветения, словно замер без движения. Он взглянул на дочь, и когда ее личико расплылось в улыбке узнавания, почувствовал, как внутри что-то оборвалось, словно прорвало плотину страха, тревоги за эту новую жизнь, за это незнакомое существо, которое могло в любой момент перестать дышать или обнаружить какую-то опасную для жизни дисфункцию, за это дитя, которого он в любой момент мог лишиться по любой, бог знает какой причине. Конни отбросил эту готовность и предстал безоружным перед волной чувств, захлестнувших его, сбивших с ног; он упал на траву в горячем дурмане, готовый произносить какие угодно клятвы, давать любые обещания, которых могла потребовать эта безграничная любовь.
— Ты… понимаешь? — спросил он. — Понимаешь этот страх?
— Это просто… человечно.
— Человечно… — Еще один взгляд на телефон и выражение лица, среднее между усталой скукой и отчаянием. Я подумал, что его жена, вероятно, наблюдала то же выражение двадцать лет назад, когда «идиллия» в деревенском доме вышла из-под контроля и обернулась чем-то другим. Я бросил взгляд на часы, и это оказалось такой же оплошностью, как и произнесенное раньше слово «идиллия». Конни сразу заметил мой взгляд: жест выдал меня с головой — поворот запястья и головы. Этого оказалось достаточно.
— Я тебя задерживаю.
— Так и должно быть, — произнес я и подумал, что это, наверное, прозвучало как признание его многословной надоедливости.
— Я тебя утомил.
— Вовсе нет, — ответил я. — Конни, попробуй мне довериться. Я не знаю, к чему ты все это рассказываешь, но чувствую определенную ответственность за Густава.
— Я, конечно, не имею права спрашивать, — произнес он, — но… Ты его отец?
— Нет, — прямо и коротко ответил я. — Его отец оказался сволочью, он сбежал.
— Извини, я просто спросил. Он сказал, что ты его крестный, но потом мне показалось, что он лукавит.
— Некоторым образом, да, — я его крестный.
— Его мать… Я видел ее мельком. Она очень красива.
— Да, — согласился я. — Она красива.
Не желая вдаваться в дальнейшие объяснения, я спросил:
— Ну, и каким оказался змей?
Я надеялся, что он вернется к рассказу в том самом месте, где прервался. Повествование оказывало на него успокаивающее действие: излагая, он становился менее агрессивным.
— Змей?
— В раю.
— Это был не рай! Наоборот. Это был ад. — Конни не мог объяснить, как все произошло, оно просто подкралось незаметно, против их воли. Может быть, дело было в молчании — в том, что они принимали за бессловесную связь и близость. Это впечатление их обмануло.