— Вполне естественно, что мужчина чувствует себя заброшенным, когда появляется ребенок, когда их становится трое, — говорил он. — Но на этот раз все было непостижимо. Она стала уделять мне столько внимания, проявлять такую преданность, как никогда раньше. Не знаю, откуда взялась эта привязанность, эта зависимость. Она расстраивала меня, доводила до отчаяния, потому что я видел в ней не преданность, а предательство. Не на этой самоуничижающей, презирающей себя женщине я женился.
Я хотел сказать что-нибудь разумное, привести пример из собственной жизни. Но на ум шли только скучные прописные истины, поэтому я молчал.
— Более естественно для нее было бы раствориться в ребенке… Но она растворилась в чем-то другом. Или погрузилась. Или… не знаю. Мы могли умереть там.
— Умереть?
— От какой-нибудь древней чумы. Или холеры. Мы могли просто умереть от голода. По крайней мере, Камилла. Это было… непостижимо.
История подошла к концу, который больше, чем сама история, показывал, как ситуация, в которой они оказались, переломилась и перешла в новое качество. Пытаясь изложить обстоятельства произошедшего, Конни снова впал в бессвязность и стал прерывать рассказ комментариями, не имеющими отношения к делу, а порой сочиненными «задним числом». Он, скорее, описывал картину, чем действие. Сидя на огромном диване в центре европейской столицы, в относительно современной конторе, в начале третьего тысячелетия, мы говорили о недавних событиях так, словно они происходили в начале нашей эры. Ибо он описывал нелегкую судьбу мужчины, женщины и ребенка, которые двадцать лет назад подверглись тяжкому испытанию, лишившись связи с цивилизацией. Истерзанные бурями и холодом, неурожаями и голодом, они обреченно ждали предначертанного конца. В томительном ожидании женщина с цингой, выпадающими волосами, ломкими ногтями и скрофулезом тщетно выбирала вшей из овечьей шкуры, на которой лежал ребенок. Девочка искала грудь, в которой давно иссякло молоко, впадая в забытье от голода, на последней грани. Мужчина был изможден до предела, истощен бесплодным копанием, рубкой, тяжелой ношей, бесконечным поиском пропитания. Это была картина полной и непостижимой безнадежности «в паре километров от набитого провиантом магазина». Единственным проблеском жизни в их существовании оставались вспышки гнева мужчины, от которых женщина становилась еще более податливой и смиренной, и тогда он разъярялся еще больше, ведь именно это самоуничижение будило его злобу. Когда лето прошло и вечера стали темнее, он перебрался ночевать перед печью в большой избе, охраняя огонь и предпочитая холодный пол физическому соприкосновению с женщиной: она окончательно стала отталкивающей. Робкий взгляд даже не задавал вопрос: «Как ты хочешь меня — вот так?» Оставалось лишь само вопрошание, невыразимое ожидание момента, когда он ее оставит.