Проснулся я в номере отеля после пары часов беспокойного сна. Свет проникал внутрь сквозь жалюзи, я не мог сфокусировать взгляд даже на стене, все казалось нечетким и размытым. Комната была как зазор между «сейчас» и «только что», полный отвращения, словно дух Посланника витал надо всем, что я видел. Я уснул с мыслями о Посланнике, проснулся с мыслями о Посланнике, и сны мои, наверное, тоже были о нем. Может быть, в снах он стал еще более отчетливым, обрел более резкие очертания, чем в мыслях.
Есть особая тоска, которая подбирается ранним утром, особенно в гостиничных номерах, в чужой обстановке, и отделаться от этой тоски непросто. Если пространство и время могут совпадать, то случается это именно в предрассветный «мертвый» час и в номере отеля. Ощущать, что тебя окружает некое ограниченное «сейчас» так трудно, что нервы не выдерживают, случается внутренний слом, ты распадаешься на кусочки, из которых невозможно собрать прежнее «только что». Ты застываешь между двумя ударами сердца, двумя вдохами, не помня предыдущего, не имея представления о следующем. Ритмический коллапс. Безграничная пустота.
Ритм сердца защищает пустоту — пустоту, которая есть память обещаний и обещание памяти, пре красную пустоту в глубине нашей души, — пустоту, которую стремятся заполнить только дураки — или по-настоящему дурные люди. Этим и занимался Посланник — он вторгался в эту пустоту, насильно заполняя всей болью мира.
Поднявшись, я почувствовал боль во всем теле и злобу вместо тоски. Я принял душ, побрился и надел чистую одежду: вчерашняя пропахла старой конторой. Я позвонил Густаву, но никто не ответил. Набрав номер во второй раз, я не услышал даже сигнала. Тогда я позвонил домой, чтобы сообщить жене, что произошло нечто странное — и, вероятно, еще будет происходить. Но дома тоже не взяли трубку. Я был полумертв — или едва жив, что, строго говоря, одно и то же. Спустившись к администратору, я спросил, не приходило ли сообщений на мое имя, хоть и видел, что ячейка с моим номером пуста.
В ресторане сидели лишь мужчины средних лет. За завтраком я просмотрел две утренние газеты. В первой обыск конторы Роджера называли «налоговой облавой», в другой — «рядовой проверкой», демонстрирующей возросшее за последнее время усердие контролирующих органов. В остальном сведения были довольно скудными. Опубликовали также высказывания одной из сотрудниц — той же, что давала интервью телевидению. Она называла произошедшее «унизительным преследованием». До самого Роджера Брауна журналисты, разумеется, не добрались.