— Борис Олексич готов живот положить за правое дело, — подражая толмачу и самому Болотичу, нараспев произнес Георгий. — О том буду с князем говорить, если допустят до него.
— Как же не допустить! — Толмач раскинул руки, словно намереваясь заключить в объятия севастийца, воеводу и весь мир. — Гаврила Богумилович доброго воина всегда выслушает. Он для слуг своих да для славы Залесска ничего не жалеет…
— В древней Киносурии воины, принимая вражий удар, за своими спинами зажигали огонь во славу своего царя, — мерным голосом продолжал Георгий, старательно ловя взгляд Олексича. — Пока к небу поднимался дым, царь знал, что его воины живы и сражаются. Зажигал костер и царь. В знак того, что верит своим воинам, помнит о них и ждет их удара.
— Это огнепоклонство, — на всякий случай сообщил Терпило, поднося к губам Длань Дающую, — а Гаврила Богумилович честно и ревностно идет тропой Сына Господа нашего.
— Юрыш не станет просить Гаврилу Богумиловича жечь огни, — враз осипшим голосом сказал воевода, — невместно то великому князю, но обычай хорош. Пока огонь горит, бой не кончен, и князь то ведает…
Гисийцы не жгли в бою костров, нечего было им жечь, но не все ли равно, если Олексич понял. Теперь дело за малым — добраться до Арсения и заставить поверить. Перебежчику. Дружиннику Болотича. Чужаку.
— Прав ты, Борис Олексич, — под внимательным взглядом Терпилы признал Георгий, — не стану тревожить Гаврилу Богумиловича. Другим князю послужу.
И другому. Если б не гаденыш-толмач, сколько можно было бы сказать, хотя без прощания легче. Кто-то уходит, кто-то остается, кто-то выживает, кто-то летит в никуда. Сказанные напоследок слова ничего не изменят, только рвутся они, эти слова, наружу. Попробуй, сдержи!
— Жаль, Георгий, не наш ты боле, — сипло выдавил из себя воевода, и севастиец равнодушно кивнул. Его забирают из дружины, его отделяют от росков, что ж, тем лучше! За убийство одного саптарина в Орде казнят десятерых соплеменников убийцы, но где Култаю взять десятерых севастийцев? Разве что в Юртае в посольстве Итмонов. И потом, убийцу еще нужно поймать или хотя бы подбить.
Разменивать свою жизнь меньше чем на дюжину ордынских Георгий Афтан не собирался, но настоящей и единственной ценой был успех. Назло всем итмонам и болотичам, назло прошлой слабости и меньшему из зол. Ты послушал евнуха и удрал во имя мира в Севастии? В землях росков ты безродный чужак, значит, можешь драться. Можешь даже умереть, этого не заметит никто, кроме тебя. Твоя смерть никого не погубит, твоя жизнь принадлежит тебе и только тебе. Наверное, это и есть свобода.