— Замаялся, — объявил он и улыбнулся. — Про саптар что скажешь, севастиец?
Вот и пригодились любопытство и наука. Георгий говорил, словно сразу и стратегу докладывал, и урок Феофану отвечал.
О лошадях, людях и оружии. О том, чем силен Култай и чем слаб. О раздорах и сварах. Об оврагах и осыпях. О дурных предзнаменованиях и казненных перебежчиках. О Болотиче и Игоревиче. Об Олексиче, Щербатом, Никеше… Трещали, сгорая, лучины, морщил лоб князь, спрашивал и переспрашивал боярин. В горле пересохло, Георгий закашлялся, Арсений Юрьевич сам поднес перебежчику воды и вдруг спросил о Терпиле. Георгий ответил. Князь поставил чашу и потер щеку.
— Точно знаешь, что убили?
— Точно. — Если у толмача было сердце, он мертв, а если не было, то и не жил. Нежить не живет.
— Не знаешь, часом, кто?
— Я.
Они молчали долго. Князь и боярин не расспрашивали, не говорили меж собой, только хрипло дышали, став еще более похожими. Теперь Георгий понял, на что в Юртае намекал Болотич. Арсений Юрьевич мог откупиться головой Обольянинова. Саптары б не заметили подмены, для них все роски на одно лицо, как для птениохов — севастийцы, а для севастийцев — варвары.
— За что ты его? — наконец спросил Обольянинов. — Ты же не знал…
— Что он в Тверени делал? — переспросил Георгий. — Сперва не знал, но догадался. Я ведь севастиец, а Гаврила Богумилович с наших динатов себя лепит. Только не за дела тверенские я Терпилу кончил, хоть и признался он напоследок… Неглуп был покойник, мог додуматься, что не просто так бегу.
— Жаль, — сжал губы боярин, — хотел я с ним перемолвиться. Ну да змее и смерть змеиная. А скажи, брате, что…
И снова вопросы, ответы и переспросы, поднесенные хозяином кубки, разломанный каравай на вышитом полотенце. Спасибо Феофану и стратегу Андроклу за науку, что пригодилась на кальмейских берегах. И спасибо старику с волчицей за что-то еще не до конца понятное, но уже пустившее корни в сердце.
— Княже, — Орелик не рвался отрывать вождей от дела, а по всему видать, надо было, — тут из реки один такой… вынулся. Говорит, к тебе шел. От Бориса Олексича.
— Пойдем, — рука Арсения Юрьевича легла на плечо, — если свой, признаешь.
Не признать Никешу было трудно, хоть тот и был мокрым, как кальмейская нимфа. Похоже, прежде чем объясниться, дебрянич решил подраться, ибо под глазом побратима начинал проступать синяк. Точь-в-точь такой, как вчера поутру у самого Георгия. Севастиец усмехнулся и зачем-то глянул под ноги, без всякого удивления обнаружив у сапог знакомый круглый лист.
— Вот, — Георгий сорвал кстати подвернувшееся зелье, — приложи, а то завтра всех мурз распугаешь.