Дороги охлёстываются, дороги скрещиваются,
Дороги сходятся и расходятся,
И остаются на стыках трещины,
А жизнь идёт, идёт, как водится…
Ну так вот, дороги наши ещё сойдутся. Когда закончишь свои ташкентские дела, приезжай ко мне в Тургай, Хочешь, братом будешь, хочешь — сыном… Прости, если положил я на твои плечи ношу, непосильную для юноши, но ведь и себя я не жалел и не жалею. Будем, Миша, служить революции, пока бьётся сердце.
Это прекрасные слова, и я запомню их на всю жизнь.
И ещё сказал мне товарищ Джангильдин, что врагов у нас много и ведут они с нами бой не на жизнь, а на смерть. Вот, говорит, Миша, поймали мы недавно в пустыне лазутчика, который сыпал яд в колодцы. Он всё кричал: «Тоджик, тоджик…» Так никакой он не таджик, хотя и знает таджикский. Я вспомнил: ещё в шестнадцатом году он пробрался к нам в лагерь и пытался застрелить Амангельды Йманова. Его разоблачили как шпиона царской жандармерии, но он скрылся. Потом вынырнул в Бухаре и поступил на службу к эмиру. Как показали допросы, он работал сразу на три разведки: английскую, эмирскую и белогвардейскую.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ташкент. Все дороги ведут в Бухару
Из Ташкента на Каган поезда ходили регулярно. Ощетинившись штыками красногвардейских дружин, обвешанные, словно гирляндами, ватагами мешочников, пыхтя и отдуваясь, переползали они границу Бухарского эмирата и подолгу стояли на станции Каган. Здесь паровозные бригады набирали воду, запасались харчами, комиссары проводили летучие митинги. Постояв сутки-двое, эшелоны тащились дальше, к Мерву, на Закаспийский фронт, но выглядели теперь словно корабли, очищенные от ракушек: ватаги мешочников, спекулянтов, мелких жуликов, проходимцев дальше Кагана не ехали. Здесь они, точно червивые яблоки после бури, сваливались на пыльное привокзалье и растекались по грязным улочкам станции во все стороны — кто в кишлаки, менять гвозди на сушёный урюк, кто на базары Благородной Бухары, а кто под высокую руку его превосходительства тупчи-баши: бывшим царским офицерам в Арке всегда были рады.
В этот день в вагоне пассажирского поезда, приближавшегося к станции Каган, в отдельном купе сидели два пассажира и вели неторопливый разговор. Один, в форме сербского офицера, моложавый, но с жёлтым от бессонницы лицом, рассеянно поглядывал в окно, где проплывала в пыльном мареве выжженная солнцем пустыня, нудно отчитывал собеседника. А собеседник, чернобородый и черноглазый, в чалме и традиционном полосатом халате, скрестив на груди крашенные хной тонкие пальцы, почтительно слушал своего наставника.