На кургане возле ветряков собрались полковники, батальонные, ротные, начальники штаба. Кто же эти полковники, батальонные, ротные? Есть дослужившиеся до офицера солдаты царской армии, есть парикмахеры, бондари, столяры, матросы, рыбаки из городов и станиц. Все это начальники маленьких красных отрядов, которые они организовали на своей улице, в своей станице, в своем хуторе, в своем поселке. Есть и кадровые офицеры, примкнувшие к революции.
Командир полка, Воробьев, с аршинными усами, косая сажень, взобрался на заскрипевший под ним поворотный брус с колесом на конце, и его голос зычно прозвучал толпе:
— Товарищи!
Какой же он крохотный, этот голос, перед тысячами бронзовых лиц, перед тысячами устремленных глаз. Около столпился весь остальной командный состав.
— Товарищи!..
— Пошел к черту!..
— Долой!..
— К бисовой матери!..
— Ня ннадо…
— Начальник, мать вашу!..
— Али в погонах не ходил?!
— Та вин давно сризав их…
— Чего гавкаешь?..
— Бей его, разэтак их!
Неохватимое человеческое море взмыло лесом рук. Да разве можно разобрать, кто что кричал!
У ветряка стоит низкий, весь тяжело сбитый, точно из свинца, со сцепленными четырехугольными челюстями. Из-под низко срезанных бровей, как два шила, посверкивают маленькие, ничего не упускающие глазки, серые глазки. Тень от него лежит короткая — голову ей оттаптывают кругом ногами.
А с бруса с большими усами, надсаживаясь, зычно кричит:
— Да подождите, выслушайте!.. Надо же обсудить положение…
— Пошел к такой матери!
Шум, ругань потопили его одинокий голос.
Среди моря рук, среди моря голосов поднялась исхудалая, длинная, сожженная солнцем и работой, горем, костлявая бабья рука, и замученный бабий голос заметался:
— И слухать не будемо, и не вякай, стерьво ты конячее… А-а! Корова була та дви пары быкив, та хата, та самовар — де воно всэ?
И опять исступленно забушевало над толпой, — каждый кричал свое, не слушая.
— Да я б теперь с хлебом был, коли б убрал.
— Сказывали, на Ростов надо пробиваться.
— А почему гимнастерок не выдали? Ни портянок, ни сапог?
А с бруса:
— Так зачем же вы все потянулись, ежели…
Толпу взорвало:
— Через вас же. Вы же, сволочи, завели, вы сманули! Вси дома сидели, хозяйство було, а теперь як неприкаянные по степу шаландаем.
— Знамо, завели, — густо отдались солдатские голоса, темно колыхнувшись штыками.
— Куды жа мы теперь?!
— До Екатеринодара.
— Та там кадеты.
— Никуды податься…
У ветряка стоит с железными челюстями и тоненько смотрит острыми, как шило, серыми глазками.
Тогда над толпой непоправимо проносится:
— Прода-али!
Этот голос услышался во всех концах, а которые и не расслышали, так догадались среди повозок, колыбелей, лошадей, костров, зарядных ящиков. Судорога побежала по толпе, и стало тесно дышать. Высоко метнулся истерический бабий голос, но кричала не баба, а маленький солдатик с птичьим носом, голый до пояса, в огромных, не по нем, сапогах.