Нарвал Арачаев руками много молодой травы, подложил ее под себя, сел на землю, любовался родными просторами, жалел, что нет рядом любимых людей, ныло сердце от переживаний, от невозвратной жизни, от одиночества. Потом пару раз зевнул смачно, потянулся, сомкнул незаметно глаза и забылся в сонном небытии.
…Лежит Цанка и краем глаза видит, как из пещеры выползла длинная, тонкая змея, ядовито шевеля язычком, подползла спокойно к нему, проворно перелезла через руку, забралась на грудь, с нахальством уставилась в лицо, потом свернулась в калачик и стала расти в человеческий образ, и по мере ее увеличения чувствует Цанка, как продавливается его грудь, как тяжело ему становится дышать, как гадливо пахнет трупным и пещерным запахом этот образ, как омерзительно смотрит он в его лицо своими выпуклыми глазами сквозь увеличительные линзы очков… О, Боже мой! Так ведь это Бушман!
— Да, я, — улыбнулся хитровато пришелец. — Как дела, Цанка?.. Да. Вижу, что худо. Полысел весь, поседел, состарился.
— Ты бы пережил, что я, — посмотрел бы я на тебя.
— А что, хуже Колымы разве бывает?
— Хм, Колыма это цветочки, там ты один страдаешь… А теперь у меня горе великое — всю семью потерял.
— Знаю, знаю, Цанка, только не все, что кажется на земле горем, — горе, а счастье — счастье.
— Это как понять?
— А вот так. Оказывается, люди на земле вообразили мнимые ценности и в погоне за ними жизни не видят, а ценности под носом, доступны и очевидны, но человеческая плоть глупа, ненасытна и кощунственна.
— Замолчи, Андрей Моисеевич, мне надоели сегодня морали. Я всех детей потерял, одиноким остался.
— Знаю, знаю, Цанка дорогой, — улыбался по-прежнему Бушман, — не переживай, Бог дал тебе детей, он и забрал их. Наступит время, и ты может быть увидишься с ними, если будешь вести себя хорошо.
— А что, я себя плохо веду? — возмутился Цанка.
— Не знаю, я не Бог, чтобы тебя оценивать, но знаю одно, что тебе надо терпеть…
— Сколько еще можно терпеть? — злобно вскричал Арачаев. — Успокойся, Цанкочка, недолго… До конца жизни. Ха-ха-ха, — захохотал Бушман.
— И когда эта жизнь проклятая кончится?
— Так, Арачаев, так, — засуетился Андрей Моисеевич, стал сразу строгим, даже вытянулся в недовольстве. — Так говорить нельзя… Категорически нельзя. За такие разговоры нас может наказать Всевышний.
— Хм, при чем тут я и ты? — теперь усмехнулся Цанка.
— Как это при чем — мы давно одной судьбой повязаны, с тех пор как по дороге на Верхоянск сошлись… Помнишь, как мы с тобой в одной шкуре лошади спали? Вот с тех пор и соединились наши души. Просто ты этого не ощущаешь, потому что ты черствый человек, а я все переживаю, и тогда переживал, всегда о тебе забочусь, хожу рядом с тобой.