— Что «будет хорошо» — вскричал старик, — Я все потерял! Все! Как я могу быть спокойным? Как?… Пошел вон! Будь вы все прокляты!
— У-у-у-у, — завыл Бушман, — ну ты совсем плохой стал. Ну, потерпи маленько, чуть-чуть осталось.
— Пошел прочь! — вновь завопил Арачаев.
— У-у-у, — вновь протянул Андрей Моисеевич, и неожиданно, также веселясь, взлетел, сделал веселый пируэт в воздухе, вернулся, — До скорой встречи, Цаночка, — махнул он ручкой и исчез.
«Вновь я один остался, вновь я живой», — печально подумал Цанка. Он лежал с закрытыми глазами в перемешанной снегом грязи. Он еще дышал, и чувствовал, как родная земля пахнет сыростью и холодом. Он не хотел вставать, он не мог встать, он уже ничего не хотел, ему все опостылило, жизнь надоела, измучила его до предела сил. Наверное впервые в жизни он ощутил полный покой, он не чувствовал тяжести своего тела, и никакая боль его не беспокоила, все стало безразличным, чуждым, отстраненным, даже собственное тело. Он слышал слабый, частый стук своего сердца, и еще он слышал свое прерывистое дыхание: оно становилось все реже и реже. Цанке стало спокойно; у него не было сил думать, жить, переживать.
Подул резкий, порывистый, холодный ветер. Капельки ледяной влаги увлажнили увядшее лицо. Пошел снег; он был мокрый, тяжелый. Цанке казалось, что он слышит, как снег медленно ложится на его непокрытую лысину. Снег на лице таял и маленькими ручейками стекал по глубоким морщинам старческого лица. Кончиком языка он почувствовал пресную влагу. Ледяная сырость вместе с вдохом проникала вовнутрь. Снег шел все больше и больше, и старику казалось, что уже не отдельные хлопья падают на землю, а целые слои белого безмолвия накрывают его голову. Было тихо, спокойно. Это безмолвие ублажнило его, он с облегчением ждал конца.
Порывы ветра стали резче и до его сонного слуха донесся далекий, знакомый вей.
— У-у-у, — завыли вновь голодные звери и напомнили этим последние крики Бушмана.
— «У-у-у» — разнеслось по горам страшное, многократное эхо.
Снова завыли. Теперь совсем рядом. Током прошибло сознание старика. «Это ведь шакалы или что еще хуже одичалые собаки. Они ведь съедят меня и внука… Меня то на здоровье, а вот моего любимого внука — нет… Нет. Это невозможно. Я должен его похоронить, я должен его достойно предать земле. Это последнее мое мучение. Это последнее дело на этой земле… Я должен…»
К старику вернулось волнение, а вместе с ним и сознание. Он вновь услышал, как учащенно стало биться его сердце, глубоким стало хриплое дыхание.
— О, Боже, дай мне сил. Дай терпения и мужества. Помоги мне, — шептал лежа Цанка.