— A-а! Да. БТР-ы ночью приезжали, квартал оцепили… Но Таусовы здесь никогда не жили. Там русские жили, давно, еще до первой войны все выехали, — теперь сплошь куща — развалины, и как они там живут?
Почти то же самое доложили коллеги и директору:
— Гал Аладович, не дом, а хибара, вот-вот развалится. Мы даже войти побоялись. На окрик вышел мальчик-инвалид, не по годам серьезный, насупленный, как-то недоверчиво, пугливо смотрит, все за дверной косяк прячется — воспитан войной, а на Аврору похож. Племянник ее сказал, что тети нет, обещала к вечеру вернуться.
В тот же вечер Аврора неожиданно объявилась в институте — постучала, стала перед Цанаевым, как тень: худая — щеки впали, острые плечи торчат, а сама потемнела, как ее черный платок, который повязан по-новому, траур, лишь видно лицо, — глаза воспаленные, но не плачут, в них глубокая, потаенная, бесконечная, раздирающая душу тоска.
— Садись, — вскочил Цанаев. — Мы тебя ищем.
— Я брата искала.
— Да-да, мы в курсе… Я был у Главы по этому поводу, он сказал, чтобы ты написала лично ему заявление о пропаже брата.
— Брата нашли, — голос Авроры изменился, глухой, не узнать.
— Где он?
— В поле, на краю города… Они таскали его за БТР-ом, пока голова не оторвалась. Потом сожгли.
У Цанаева чуть не подкосились ноги; держась за стол, он еле сел. Такое он слышал не впервые. Однако, то были слухи, а это из первых уст, от родной сестры, и что его более всего поразило — Аврора не плачет. И после очень долгой, томительно-щемящей паузы Цанаев нашелся:
— Благослови его Бог.
— Да благословит Бог его Газават,[2] — жестко поправила Аврора.
— Да-да, благослови Бог его Газават, — повторил директор.
Вновь наступила долгая пауза, и Цанаев, с ужасом представляя все это варварство, вдруг спросил:
— А как ты его нашла?
— За деньги… Они же и продали мне эту информацию… Может, мне уволиться? — она в упор глянула на Цанаева, так что ему стало не по себе. — Я напишу заявление.
— Нет! — вновь встал Цанаев. — Ты мне нужна. Лично мне нужна! — неожиданно даже для самого себя выпалил он, так что глаза Авроры расширились. — А тезет[3] где?
— Не будет. Запрещено. Да и негде и некому проводить… мужчин не осталось, всех истребили, — и тут она даже не прослезилась. — Видимо, так предписано Всевышним.
— А ведь, вроде, отец есть, — осторожно поинтересовался Цанаев.
— Под бомбежкой ранен. Прикован к постели… как раз хотела его на операцию повезти, а тут такое… Сама виновата, язык не сдержала.
— Ты думаешь, кто-то из бывших наших коллег навел? — насторожился директор.
— Ничего я не думаю, — резко ответила она. — Всем все прощаю, лишь бы простили меня. А от предписан-ного свыше не уйти… Гал Аладович, если не увольняете, дайте еще неделю на отпуск.