Земля в ярме (Василевская) - страница 2

Люди искали глазами старого графа Остшеньского: каков-то он сегодня. Но пан Остшеньский не спускался вниз. Только графиня, с белым, как известь, лицом, сошла раз и поправила букет роз, сдвинувшийся на серебристой крышке гроба. Но ничего по ней не было заметно, — губы ее были сжаты, глаза смотрели куда-то далеко, как обычно. Ей кланялись, но она и головой не кивнула. Никого она не замечала в этих сумрачных, сводчатых сенях, освещенных колеблющимися огоньками погребальных свечей, с пляшущими по стенам тенями оцепеневших олеандров и подстриженных в зеленые шары лавров.

На самые похороны народ сошелся со всех деревень. Не всякий день случаются графские похороны, да еще такие! Крестьяне шептались, что еще, мол, неизвестно, позволит ли ксендз хоронить его на кладбище, в фамильном склепе Остшеньских. Ведь он сам, по своей воле ушел из мира. Но зачем бы тогда гроб везли из Варшавы в отдельном вагоне, как рассказывал на кухне девушкам повар Матвей. Видно, уже заранее обо всем договорились с отцом-настоятелем.

Подъезжали коляски из Грабовки, из Подолениц, из Вилькова. Торжественно, безмолвно высаживались из колясок господа. Пани Гоцлавская привезла столько цветов, что едва сама поместилась в коляске. Она шла в черном платье, худенькая, маленькая, как девочка, а за нею кучер и лакей несли цветы. Медленно поднималась она по белой широкой лестнице, и люди смотрели на нее внимательнее, чем на всех остальных, потому что все ведь знали, как обстояли когда-то дела между нею и покойником.

Она не плакала. Удивительней всего казалось людям, что никто не плакал, хотя ведь не кого-нибудь хоронили, а младшего сына самого господина графа? Его, как говорили, больше всех любил старый барин Остшеньский из своих четверых детей. И всегда казалось, что как раз на нем и закончатся несчастья Остшеньских с детьми. Казалось, что после истории с Бруно и Юзефой дело начинает идти на лад. Так вот же — нет! И с этим сыном все пошло как-то вкривь и вкось. Еще на рождественские праздники он приезжал домой, ездил верхом по деревням, красивый, как картинка, даже ребятишки гонялись за ним, чтобы рассмотреть получше. И вдруг — хлоп! — пришла из Варшавы телеграмма. Сейчас же граф Остшеньский уехал, неведомо зачем и почему, и привез с собой гроб, а в гробу сына.

Толпа у ворот заколыхалась: выносили гроб. Колокол в костеле зазвонил жалобно, протяжно. Приглушенным стоном понесся звон надо всем Остшенем, до темных лесов, тесным кольцом замыкающих горизонт.

Серебристый гроб высоко покачивался на плечах несущих. Несли его шесть человек, и то им приходилось меняться, хотя до костела было недалеко. Еще бы! Гроб металлический, да и молодой граф Остшеньский не заморыш какой-нибудь был.