Налево зеленели луга. Изумрудная, ядовито-зеленая, жирная трава скрывала болото. Не нужны были чибисы, с криком носящиеся над самой землей, ни аисты, важно ступающие сквозь заросли растений, чтобы догадаться об этом. Аисты не боялись. Они шли, внимательно устремляя в траву острые клювы, словно задумавшиеся пожилые господа, и с достоинством, не торопясь, уступали Винценту дорогу. Редко который срывался и отлетал на несколько шагов в сторону.
Трава была еще седая от росы. На листьях барбариса, орешника висели капельки, сверкающие на солнце золотым блеском. Винцент почувствовал, что промочил ноги, и свернул в сторону. Почва сразу поднялась песчаными пригорками, залиловела чебрецом, зашелестела высокими ветвями сосен. С неудовольствием он заметил, что по лесной тропинке кто-то идет. Глаза его были еще полны зелени, света, красок, уши полны утренней песней над рекою, а сердце — удивительным покоем. Вид человека возвращал его в будни, где не было ни красок, ни блеска.
Да, это был Матус. Он приподнял шапку, но, видимо, тоже не был расположен к разговору. Винцент быстро миновал его и свернул меж деревьев, чтобы лесом пройти в деревню.
А Матус все бродил у леса и рассматривал редкие, хилые колосья на своем поле. Здесь и там просвечивали плеши чистого песка. Зеленые шишки чертополоха густо косматились в жалких хлебах. Нет, от этого участка ожидать было нечего. От других, впрочем, тоже.
Во время парцелляции он польстился на эти морги, которые отдавали, казалось, почти даром. Рассрочка на сорок лет. Время, которое даже и мыслью не охватишь!
— Что нам сидеть тут на двух моргах? — толковал он жене, противнице всяческих перемен. — Избу перенесем, а двадцать пять моргов — это как-никак кусище. Хозяйкой будешь.
Она вздыхала, не совсем еще убежденная. Очень уж пугали ее эти выплаты. Но Матус вовсе не принимал этого близко к сердцу.
— Сорок лет! И не почувствуешь! Подумай, столько земли! Уж тут мы всегда свое возьмем.
Впрочем, в то время цены на хлеб, на масло, на картошку были еще довольно высокие.
«Может, и возьмем», — подумала Матусиха и уже больше не возражала.
Вскоре они переехали. Но когда стали разбирать избу, то балки рассыпались в труху, снятые полы обнажили уродливые язвы гнили, а солому на кровле, почерневшую и прогнившую, даже невозможно было собрать с трухлявых стропил. Стояла изба, пока ее не трогали, а как тронули, оказалась не избой, а грудой никуда не годного мусора. Разве что в печку…
Но Матус заупрямился. Нет так нет!
Они вырыли в песке яму, покрыли ее досками и соломой.