— Хорошо бы подарить жене шелковые чулки. Пусть носит.
— Не глупи, — говорит Макс.
— А что? Сколько они у нас уже забрали! Хоть малость расквитаться!
— Но это не способ. Придет время, мы разом вернем себе все.
— Они бы и не заметили.
— Могли бы заметить и ничего не сказать. А потом, нужно им будет — и какой-нибудь Бонасон держал бы тебя в руках. Я тебе говорю: не глупи!
— Да я пошутил, что ты!
Макса слушают. Ему верят. У всех он вызывает уважение. В нем сочетается сила и мягкость. Невероятная сила и обезоруживающая мягкость. Макс очень любит физическую работу, ему доставляет удовольствие, сжав зубы, рывком поднять какую-нибудь тяжесть так, чтобы кости затрещали. А говорит он тихо, спокойно, все движения размеренные, плавные. Сердце у Макса, как говорится, на ладони. И на какой ладони! И как не удивляться, когда этот силач бывает в задумчивом настроении. Больше своих товарищей он любит в минуту передышки помечтать среди портового шума и гама. Нравится ему этот разнообразный шум, неразрывно связанный с работой докера. Но Макс мечтает о том времени, когда работа будет совсем другой, не то, что сегодня… По душе Максу и беспрерывное движение на пристанях, гудящий поток, захватывающий, вызывающий почти головокружение, — особенно, когда ветер, дым и стрелы подъемных кранов вертятся в одну сторону… По душе Максу и медленное покачивание пароходов, стоящих у причала, мерное поскрипывание якорных цепей… Партии принадлежит все его существо — и могучая физическая сила и твердость души. Вступил он в начале 1944 года. Трудное было время. Требовалось большое мужество. И большая любовь. Однажды он нечаянно обломал край стола, сжав его рукой, чтобы сдержать слезы, когда при нем читали: «…если бы мне пришлось начать жизнь снова, я пошел бы по тому же пути»[13]. Перед глазами его встал воплощенный образ партии.
* * *
— Что я тебе говорил! За какие-нибудь четверть часа вон сколько вытащили рыбы. А теперь опять ничего. Давай дожидаться новой стаи.
— Ну, тогда слушай. Расскажу тебе еще одну историю, ты, наверно, ее не знаешь, — говорит Анри. — В пятницу Клебер и Юсуф отправились делать надписи на стенах. Захватили наши живописцы краску, кисти — словом, все как полагается. Дорогой видят — перед торговой палатой стоит американский грузовичок. Военный грузовичок. Они и решили: давай что-нибудь напишем у него на борту! Только что́? Юсуф говорит: «Пиши: Никакого оружия! Мир!» Клебер пишет: «No arms». А как же по-ихнему «мир?» — спрашивает. И как раз тут из дверей вышел американец. Юсуф — бежать: банку-то с краской он держал, надо ее спасать — отберут. Клебер прицепился сзади к машине; на кисти у него еще оставалась краска, он и написал наугад: «Рах». Из церковной латыни слово. Самое смешное, что «arms» как будто и не означает «оружие».