Даниэль вымученно улыбнулся:
— Очень жаль, что меня нельзя опять вернуть в то блаженное состояние, не так ли?
— Почему же. — Она открыла вентиль, и воздух со свистом начал выходить. — Есть такой способ. Маленькая хирургическая операция на лобных долях мозга.
Даниэль расхохотался. Смех принес с собой боль, в перебинтованных глазах закружились слепящие сгустки пламени, но настроение все равно улучшилось. Потому, наверное, что смеяться над трудностями всегда было в его характере. Смеяться — что бы ни случилось. Смеяться весело. Смеяться зло. Смеяться сквозь боль.
— Вот теперь вы больше похожи на себя, — как будто отвечая его мыслям, сказала сестра, дружески сжала его руку и, звеня подносом с остатками обеда, вышла из комнаты.
Больше похож на себя! Смеяться тут же расхотелось. Станет ли он когда-нибудь вновь самим собой? Когда он выйдет из этой чертовой больницы, вернуться к прежнему образу жизни едва ли удастся.
Прежде всего — глаза. Доктор Флетчер предупредил, что зрение, возможно, спасти не удастся. Слепота! При одной мысли об этом со дня души поднимался панический ужас. Даниэль поднес руки к повязкам на глазах, тщетно пытаясь рассмотреть хоть бы что-то сквозь бинты. Ничего, кроме темноты. Израненное тело тут же отзывалось болью, и он, опустив руки, некоторое время лежал, стараясь расслабить судорожно напрягшиеся мышцы. Это помогло, боль постепенно ушла.
Да, теперь все будет по-другому, но он справится, какими бы крутыми ни оказались эти изменения. Симон погиб. Это значит, что настал конец его прежней беззаботной жизни археолога-любителя, колесящего по всему миру в поисках сокровищ древних цивилизаций. Отныне придется взвалить на себя обязанности президента компании со всеми пятью сотнями ее служащих, заботы по содержанию поместья, воспитанию Миранды — одним словом, все то, что он унаследовал со смертью брата.
А Лесли?
Превозмогая боль, он плотно сжал веки, пытаясь отогнать эту идиотскую мысль. Как можно унаследовать невесту! Да он и не хотел бы унаследовать Лесли, даже если бы был вправе это сделать. Он очень хорошо знал, какой невестой она была.
За тот месяц, что Даниэль провел дома, он многое успел заметить. Слишком многое. Он почти физически ощущал, каким ледяным холодом веяло от Лесли, когда Симон прикасался к ней. Пару раз, выходя из душа, который был расположен рядом с ее спальней, он становился невольным свидетелем того, как Симон, стоя под дверью, просил его впустить.
Это было отвратительно. Голос брата был полон голодной мольбы, которая быстро сменялась бешенством. Лесли отвечала слишком тихо, и Даниэль не мог разобрать отдельных слов. Он слышал лишь интонацию — интонацию решительного, неумолимого отказа.