— Нет, — сказал Стью.
— Я был предубежден против мира, — сказал Бэйтмен. — Я свободно это признаю. Мир в последней четверти двадцатого столетия обладал для меня по крайней мере всем очарованием восьмидесятилетнего старика, умирающего от рака толстой кишки. Говорят, что болезнь поражает все народы запада, когда столетие — каждое столетие — подходит к концу. Мы всегда заворачиваемся в саван и начинаем расхаживать, возвещая скорый конец Иерусалима… или Кливленда, в нашем случае. Пляска святого Витта поразила Европу во второй половине пятнадцатого века. Бубонная чума — черная смерть — косила людей в конце четырнадцатого. Мы так привыкли к гриппу, — для нас ведь это обычная простуда, не так ли? — что никто уже, кроме историков, не подозревает о том, что СТО ЛЕТ НАЗАД ОН ЕЩЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛ.
На протяжении трех последних десятилетий каждого столетия появляются религиозные маньяки, которые с цифрами в руках начинают доказывать, что близится очередной Армагеддон. Такие люди, разумеется, существуют всегда, но к концу столетия их ряды начинают расти… и очень многие начинают принимать их всерьез. Появляются монстры. Гун Аттила, Чингиз Хан, Джек Потрошитель, Лиззи Борден. В наше время, если угодно, это были Чарльз Мэнсон, Ричард Спек, Тед Банди. Коллеги с еще большим воображением, чем у меня, предположили, что в конце каждого столетия Западному Человеку необходимо слабительное, так чтобы он мог предстать перед следующим столетием очищенным и исполненным нового оптимизма. В данном же случае нам поставили суперклизму, и если подумать, то это выглядит совершенно разумно. В конце концов, мы приближаемся не только к концу века, но и к концу тысячелетия.
Бэйтмен выдержал паузу.
— Похоже, я все-таки пустился в пляс на могиле мира. Еще пива?
Стью взял еще одну банку и подумал о том, что сказал Бэйтмен.
— Это еще не конец, — сказал он после паузы. — Во всяком случае, мне так не кажется. Просто… переменка между уроками.
— Довольно точно. Хорошо сказано. Если вы не возражаете, я, пожалуй, вернусь к своей картине.
— Валяйте.
— Вы видели других собак? — спросил Бэйтмен в тот момент, когда на дороге возник радостно скачущий Коджак.
— Нет.
— И я не видел. Одного человека я все-таки увидел, но Коджак, похоже, единственный представитель своего вида.
— Раз жив он, то должны быть и другие.
— Не очень-то научное утверждение, — добродушно сказал Бэйтмен. — Покажите мне вторую собаку, предпочтительнее суку, и я поверю, что где-то бегает еще и третья. Но выводить из факта существования одной собаки тот факт, что существует вторая, едва ли справедливо.