– Так вы… знаете? – пролепетал секретарь. – Но… послушайте! Мы ведь можем договориться, в конце концов. Вам нет никакого смысла… Вы должны быть с нами! Все честные люди на нашей стороне! И… вы можете быть уверены, вам хорошо заплатят!
– Да? – равнодушно промолвил Гиацинтов. – Интересно, за пулю, из-за которой я чуть не отправился на тот свет, мне тоже заплатят по полной?
– Но… это была ошибка! Я согласен, я готов признать…
– А как быть с Сергеем Жаровкиным? – безжалостно продолжал Владимир. – Во что мы оценим его жизнь? А ведь у него наверняка были мать и отец, которые любили его и гордились им. Была, наверное, и женщина, которая им дорожила… Что вы с ним сделали, сволочи? Зарезали и закопали, как собаку? – Его глаза метали молнии, он весь преобразился. – И ты что, думаешь, я соглашусь забыть это и сделать вид, что ничего не было, что так и должно быть?
– Но послушайте… – лепетал секретарь.
– Я тебя слушаю, слушаю, – сказал Гиацинтов, дергая ртом. – И сейчас ты мне расскажешь все, что знаешь. И тогда, может быть, гнида белобрысая, я оставлю тебя в живых. Уяснил?
– Я вам ничего не скажу! – заверещал секретарь. – Я вам ничего…
– Антон! – махнул рукой Владимир. – Приступай. Как говорил мой дядька Архип, если человек непременно хочет стать героем, почему бы не предоставить ему такую возможность?
Он проверил, хорошо ли заперта дверь, сел за стол и, раскрыв книжку Жуковского, углубился в ее чтение. При этом он не обращал на действия Балабухи никакого внимания, хотя любой беспристрастный человек, глядя на них, неминуемо бы забеспокоился. Больше всего беспокойства, надо сказать, они доставляли Николаю Богдановичу Бергу, ибо имели к его персоне самое непосредственное отношение.
– «Там небеса и воды ясны, – вслух читал Владимир, томно выгнув бровь, –
Там песни птичек сладкогласны!
О родина! все дни твои прекрасны!
Где б ни был я, но все с тобой
душой».
– Караул! – заверещал секретарь, багровея. – Спасите!
Очевидно, он не любил стихов.
– Будешь говорить или нет? – деловито спрашивал Балабуха. – Нет? Ну, пеняй на себя!
Владимир меж тем перечитывал «Людмилу»:
Вот и месяц величавый
Встал над тихою дубравой;
То из облака блеснет,
То за облако зайдет…
Чудесные строки! – уронил он в пространство. – Как просто – и вместе с тем как изящно! Помнится, еще мистер Кольридж, английский поэт, учил, что хорошие стихи – это когда лучшие слова стоят в лучшем порядке. Кстати, это правило справедливо и в отношении прозы, и жаль, что так мало авторов ему следуют!
Ущемленный дланью Балабухи, Берг издал долгий протестующий вопль.