сидели у тележек, предлагая
чара-ки-голиян — шарики из гашиша и опиума, иногда со щепоткой кокаина, а также смеси безобиднее: афродизиак «сломай кровать» или
пааны, завернутые в толстые влажные листья. Мужчины сидели на корточках перед публичными домами и играли в карты, спуская те гроши, что сегодня заработали. Другие стояли в очереди перед кинотеатром «Пила-Хаус», на месте которого сто лет назад находился театр парсов, пришедший затем в упадок. Зрителей привлекала афиша с длинноногой голливудской блондинкой, лежащей на диване, хотя выходящая толпа была явно разочарована обширными купюрами, что сделал Индийский комитет по цензуре. На улицу волнами выплескивалась музыка из кинофильмов, а
хиджры извивались всем телом, заманивая гомосексуалистов в свой специальный бордель.
Из двери дома 24 по Фолкленд-роуд, в котором жила Чинни, воняло мусором, гнившим по углам, стаи мух поднимались и опускались над ним, словно по команде. В канавах плавала блевотина, лестница была усыпана окурками. По склизкой воде плыли «французские письма» — прозрачные суденышки, уносившие человеческое семя в небытие. Краска давно слезла со стен, и дерево внизу затрухлявело от мочи, слюны и спермы. Целая банда крыс юркнула в открытую канализационную трубу, оставив свои предательские «крестики» на мужчине, валявшемся посреди лестничной клетки. Закаленная улицей проститутка лет пятнадцати стояла на пороге и курила биди, заведя руку за спину и выпятив грудь в туго натянутой блузке.
Гулу кивнул хорошо знакомому личику и поднялся по узкой лестнице на третий этаж, где Чинни проводила почти всю свою жизнь: с шести вечера до часу ночи — на службе, в остальное же время мучительно выщипывая, отбеливая и намазывая жгучими кремами неприглядные волосы на теле, особенно ниже пояса. Лишь когда Чинни становилась безволосой, а стало быть, чистой, она имела право обслуживать клиентов — мужчин с неимоверно колючей щетиной, у которых изо рта разило протухшей бараниной.
Лестница на третий этаж вела в невероятно узкий коридор, соединенный с полутемной комнаткой, откуда несло развратом.
— Ай баи, — обратился Гулу к чрезвычайно разжиревшей даме, которая жевала паан, развалившись на низкой тахте с яркой обивкой. — Открой.
Дама бегло изучила Гулу в тусклом свете, не решаясь открыть створчатые железные воротца.
— Это же я, Гулу, — сказал он, разозлившись на непривычный досмотр. Гулу приходил сюда каждый вторник, воротца распахивались, и его принимали, как родного.
— Ого, — подзадорила дама, — что ж ты сразу не сказал? Не узнала твоего лица. Какой-то ты весь перепуганный. Сегодня ведь не вторник?