Миллиарды рублей, которые государство выделяло на Город, который изменит Будущее, и которые вызывали большой общественный резонанс, выглядели по мировым меркам более чем скромно. Французское правительство на перестройку своей системы научно-исследовательских университетов запланировало потратить 35 млрд евро. Сингапур только в строительство центра биомедицинских технологий «Биополис» инвестировал 300 млн долл., а в целом проект должен обойтись правительству в 3,5 млрд долл. Амбициозный премьер-министр Малайзии Махатхир Мохамад на начальный этап строительства «лучшего инкубатора на планете» Киберджайя израсходовал 4,7 млрд долл. из государственного бюджета. Правда, ни у кого в этих странах не было сомнения, что государственные деньги будут использованы должным образом. Население Франции, например, подписывается на инновационный заем, за счет которого государство рассчитывается со своими национальными исследовательскими университетами.
В России ситуация была другая. Профессор Высшей школы экономики Эмиль Паин, один из основателей дисциплины, изучающей политическую обусловленность этнических явлений и процессов — этонополитологии, попытался разобраться, что же мешает модернизироваться регионам России и возможна ли единая модернизация для всей страны. Сопоставляя процессы трансформации общества, протекающие в разных уголках России, ученый пришел к выводу, что истоки «специфических российских проблем» лежат в разрозненности нашего общества, растерявшего на разных исторических виражах такие простые ценности, как взаимное доверие и уважение к традиционной культуре. Европейское социальное исследование, проведенное в 2007 г., в ходе которого изучались социальные отношения в 27 европейских странах, выяснило, что у россиян самые низкие показатели ценностей коллективизма и самый низкий уровень взаимного горизонтального доверия. «Для экономики это равносильно трагедии, — объяснял Эмиль Паин. — Если 70 % населения убеждены, что окружающие люди относятся к ним нечестно и при первом удобном случае обманут, не моргнув глазом, то полагать, что в таких условиях они будут вкладывать большие деньги в долгосрочные проекты, — утопия»[72].
Впрочем, Наумов, который много лет проработал в министерстве, курирующем промышленность, был, как он считал, хорошо знаком со многими их тех, кто «заряжал пушки» по ту строну фронта.
«С кем мы сейчас спорим? — говорит Наумов. — С очень мощным лобби завершающегося большого инвестиционного цикла.
С лоббистами от науки и промышленности, которые сумели в 19902000 гг. выбить для себя ресурсы. Они-то и являются главными оппонентами Сколково. Директора, которые из года в год в одном и том же месте получали деньги на определенные наборы работ и могли продлевать темы в рамках скользящего планирования. Мы им не враги, но Сколково, с их точки зрения, означает начало конца. Многое из того, что мы собираемся делать, у них только в долгосрочных планах. Мы им говорим: „То что вы собираетесь делать, уже 20 лет как запатентовано, сделано и работает, причем не только в оборонном секторе. Или давно все пришли к пониманию, что направление это тупиковое, а вы по-прежнему продолжаете здесь ковыряться“. Это для них звучит как приговор. Приговор для многих исследовательских тем, которые сейчас являются способами освоения бюджетов. Чего все так орут? Бюджетные деньги Сколково — это деньги на прикладную науку, но на науку современную, которая с самого начала выстраивается по понятным всему миру стандартам. Что такое деньги на науку в рамках существующего государственного финансирования? Это деньги на мытье стекол в зданиях, расположенных по известным адресам, где с одного квадратного местра площади не производится такого количества коммерциализируемых знаний, которое будет производиться в Сколково. Отсюда бурчание. Отсюда квазиэрудированность молодежи по поводу Дубны, которой не дают денег, но сами эти люди никогда не были в Дубне, про нее им рассказал какой-нибудь дядя».