Старыгин чувствовал себя неважно. Две женщины говорили при нем так, словно он был неодушевленным предметом – кошмой на полу юрты, медным чайником, кожаной сумкой… Они нисколько его не стеснялись, и он понял, что в разговоре им важно было совсем другое.
Снова он почувствовал стыд и тоску, а также тревогу за жизнь девушки с янтарными глазами.
– Я думала, что это любовь! – кричала Шукран. – Я надеялась, что это – судьба!
– Язык твой сейчас говорит лживые слова, – отвечала старуха сурово, – загляни в свою душу и скажи самой себе правду. Ты просто хотела увлечь этого мужчину, увлечь его хоть ненадолго, на несколько дней, доказать самой себе, что ты можешь все – увлекать и отталкивать, погрузить его в пучину страсти или толкнуть в океан отчаяния! Ты хотела играть с ним – ты это получила. Если бы он и вправду был твоей судьбой, я ни за что не стала бы вмешиваться!
Старыгин растерянно помотал головой, чтобы упорядочить мысли. Что это они тут твердят о колдовстве? Неужели старуха и вправду напустила на него какие-то чары? В этой дикой первобытной степи во все можно поверить…
Он вспомнил, как очнулся в этой юрте от тяжелого сна, и видел, как старая шаманка сыпала в огонь какой-то порошок и твердила заклинания. Стало быть, это правда, а не видение… Иначе как объяснить, что все прошлое вылетело из памяти, и он даже забыл Марию?
Сердце защемила тревога. Старыгин с трудом встал и побрел к выходу – ему захотелось на воздух. Женщины не заметили его ухода, они продолжали свой спор, но ни одна ничего не могла доказать другой.
Старыгин вышел из юрты и огляделся.
Вокруг него была все та же степь, все то же бескрайнее море травы, в которой блуждал жаркий и сухой восточный ветер, примчавшийся из глубин Азии. Над ним было все то же степное небо, блекло-голубое, пересохшее, как пересыхают к началу лета русла степных ручьев. Но что-то изменилось в этой степи, и небо стало другим. Грозно и милосердно взирало оно с высоты на маленького человека.
Старыгин вспомнил, что до того, как в эти степи пришли христианство и ислам, степные кочевники поклонялись единому богу Тенгри – бескрайнему и могущественному Небу…
И вот – изменилась степь вокруг него, и небо над его головой, но больше всего изменился он сам…
Это песня кайчи, удивительная песня без слов, изменила мир в его глазах и изменила его самого.
– Ты просто пробудился, – раздался за спиной Старыгина негромкий голос.
Он резко обернулся и увидел стоявшего на пороге юрты кайчи.
Певец вновь был одет в простой темный халат, в грубые кирзовые сапоги и приплюснутую поношенную кепку, но лицо его было властным и значительным, как у восточного вельможи, таким же властным и значительным, как и во время пения. Он смотрел прямо перед собой узкими рысьими глазами и говорил вполголоса, но его слова разносились по всей степи и проникали в самую душу Старыгина.