— Я уже тут, — ответил Усманов. — Вроде бы стреляли, так я решил, что надо подъезжать.
— Прямо Сайд из «Белого солнца пустыни», — усмехнулся Абрамов, выключая рацию. — Ты точно стер нашего клиента? — обратился он к Сержанту.
— Ну, пульс у него пощупать я не мог, извини, — ответил Сержант. — Точно знаю, что попал в голову и в грудь. Ты видел, как падают убитые наповал? Ну так этот после первого выстрела падал так же.
— Ладно, будем считать, что противник выведен из строя, а завтра разведка точнее доложит, — заключил Абрамов. — Вы ребята, в темпе вниз, карета подана к подъезду.
— Да… Ты, я вижу, человек неробкий, — одобрительно произнес Колян, оглядывая своего собеседника. — Думаю, ты слыхал, что обо мне базарят, а вот поди ж ты — подвалил на стрелку один, без охраны…
— А чего мне бояться, Коля, — с подкупающей детской улыбкой произнес Витя Тульский. — Какой у тебя зуб на меня может быть? Ты же сам наехал на фирму, которая нам платит, значит, это мы на тебя должны осерчать.
— А вы, похоже, не серчаете, — заметил Колян. — Это мне и странно. Неужели хотите мне свои бабки уступить? Не очень это в духе московских законных.
Витя Тульский потер на щеке белое пятно размером с пятирублевую монету — след от сведенной татуировки, которую ему, мертвецки пьяному пацану, сделали как-то давным-давно на одной хате взрослые бандиты-беспределыцики. За это и прочие подобные художества одного из них потом порезали воры, а второго — сам Витя, хотя и не до смерти. Религиозный, как большинство воров в законе, Витя говорил по этому поводу: «Бог отвел, не попустил взять греха на душу».
Он воровал смолоду — сначала, еще в родной Туле, был Витькой, потом, уже когда перебрался в Москву, Витьком, а вот Виктором так и не стал: видя его щуплую мальчишескую фигурку и такую же мальчишескую улыбку, просто язык не поворачивался его так назвать. Витя в московской блатной среде славился двумя качествами: убедительной речью и отчаянной храбростью. Не то чтобы он имел обыкновение лезть на рожон, — нет, напротив, он отличался миролюбием, но в любой опасности он умел сохранять полнейшее хладнокровие и всегда безропотно брался за выполнение самых опасных поручений братвы. Разборку с Николаем Радченко вполне можно было отнести к числу подобных поручений — такие разборки уже для многих окончились могилой. Особенно впечатлил Витю рассказ о бойне в Таежном, где Радченко не стал вступать ни в какие переговоры с бывшими подельниками, решивши ми выйти из-под его власти, а просто растерзал их всех — погибло больше двадцати человек. Слухи об этой расправе мгновенно докатились до Москвы, где Радченко успел оставить по себе яркие воспоминания: одно убийство Гнома чего стоило. И вот теперь этот человек, объявленный в федеральный розыск, причем ход этого розыска был на контроле у самого министра внутренних дел, не залег на дно, а оставил в Таежном своего смотрящего, вернулся в столицу и стал терпеливо прибирать под себя всевозможные прибыльные заведения, восстанавливая утраченные на какое-то время позиции и оставаясь совершенно неуловимым для ментов. Не могли выследить Коляна и его враги из криминальной среды, и все по тем же причинам — Колян не пил, не ширялся, не снимал шлюх, ни играл. Соответственно он не появлялся во всех тех притонах, где бывает большинство представителей криминального мира и где подавляющему их большинству суждено рано или поздно погореть. «Да, лихой пацан», — думал, разглядывая его, Витя Тульский. Некоторыми своими чертами, в первую очередь неукротимостью и бесстрашием, Колян напоминал ему знаменитого в двадцатые годы питерского бандита Леньку Пантелеева, о жизни которого Витя когда-то читал. «Да, у этого рука не дрогнет, завалит хоть отца родного, — думал Витя. — Гореть ему в аду… Ну а на земле он, может, нам, бродягам, еще пригодится».