Январь-март 1798 года
Одиночная камера в Петропавловской крепости, вот куда для начала поселили прибывшего из-за границы печального молодого человека. Летом там, возможно, царила приятная прохлада, но зимой Остужев отчаянно мерз. Но он был даже рад этому: холод помогал отвлечься от мыслей о любимой женщине, им же самим и застреленной. Каждую ночь Александру снилось, как Джина нападает на Антона, и, спасая его, не думая больше ни о чем, он спускает курок. Пуля попадает ей в грудь, и красное пятно расплывается на белой ткани. Он мечтал однажды, хотя бы во сне, поступить иначе, но понимал, что это будет означать лишь его окончательное сумасшествие. Вот в таком состоянии, находясь на грани помешательства, он был вынужден отвечать на вопросы следователей.
— Верно ли, что после гибели вашего непосредственного начальника, вы приняли французское подданство и передали властям бумаги государственной важности?
— Верно ли, что пошли на службу к генералу Бонапарту, и раскрыли ему секреты, касающиеся способности России вести войну?
— Верно ли, что вы дважды спасали негодяю жизнь, и он называл вас своим другом?
— Верно ли, что проникнувшись преступными идеями французских революционеров, вы прибыли в Российскую империю для подготовки мятежа?
Много, очень много вопросов. Остужев старался отвечать пространно, чтобы допрос длился подольше — это тоже отвлекало. Он ничего не говорил о том, как Штольц познакомил его с Дюпоном, и о том, что узнал о волшебных предметах и их значении в истории и политике. Его не спрашивали, он и не говорил. В целом Остужев старался говорить правду, но если допрашивающий нажимал — мог и согласиться со своей виной. Будущее его не интересовало. Пусть ссылка, пусть каторга, да пусть хоть повесят — он и сам казнил себя каждый день.
Но однажды прямо к нему в камеру зашел не похожий на дознавателя человек. Он был высок, худощав и, пожалуй, некрасив. Серые, проницательные глаза смотрели, кажется, со злостью, хотя возможно, на самом деле были безразличны. Лет ему было около сорока, как показалось Александру. Позже он узнал, что преувеличил возраст сановного собеседника. Человек сел на принесенный солдатом табурет, дождался, пока солдат выйдет и, в упор, разглядывая арестанта, коротко представился:
— Аракчеев, Алексей Андреевич.
Остужев, едва присевший после того, как гость опустился на табурет, снова встал. И дело было не в грозном имени царского любимца, а в тех словах, что слышал он о тогда еще бароне Аракчееве от своего начальника Штольца. Именно Аракчеев, несмотря на молодой возраст, принял на себя всю тяжесть борьбы России за предметы, определявшие судьбы мира.