– Первая ночь, – сказал он вслух. – Без этого сна. В первых числах октября будет ровно пять лет, как я вижу этот сон.
Он уселся в кресло, зажег лампу под зеленым шелковым абажуром, открыл чемодан и достал книгу, заботливо обернутую в газету. Открыл ее, улыбнулся, как всегда, увидев эти строки, обнадеживавшие его в часы ночного удушья. А как он задыхался в Гизе, просыпаясь после кошмаров, как страшно билось сердце под сорочкой, прилипшей к влажной груди… И черные ночные бабочки с омерзительным вкрадчивым шелестом ползали по опущенному пологу палатки – будто чьи-то трепетные пальцы вслепую ощупывали ткань, пытаясь найти щель… А снилось ему одно и то же, каждую ночь. Ее лицо, бледное от света лампочки, резко отраженного от глухих стен подвала.
И ее голос: «Что ты делаешь, Анри?» Тогда, во сне, ему казалось, что он не успел повернуть ключ в замке тяжелой, обитой железом двери, и она всем телом налегает изнутри, не давая ему эту дверь захлопнуть. И как остро ощущал он во сне через дверь это тонкое, яростное, змеиное тело и слышал шелковый скрип алого платья, и ее голос, визгливо бьющийся в запертой комнате, как огромная муха между двойных рам закрытого на зиму окна.
На самом деле она ничего сразу не поняла. Он мелкой, хромающей рысцой обегал все комнаты, собирая вещи в дорогу, роняя то стул, то флакон духов, то телефон, тут же развалившийся на куски, с отчаянием запечатлевая в памяти все, что вскоре стало обстановкой его кошмаров. Пять комнат уютного дома бездетной пары, завтрак на двоих в солнечной столовой, перевернутую лейку в зимнем саду, медленно темнеющую от воды огненную сердцевину ковра… А она все это время не стучала и не кричала, как накануне, что никогда не похоронит себя на пять лет в глуши ради никому не нужных раскопок. И даже когда он, наконец, схватил собранный чемодан и нашел письмо, приглашающее его в экспедицию, в заманчивую, прежде недостижимую Гизу, – она все еще не стучала. Глухой стук раздался, только когда Монте, выходя, перерезал в холле проводку, и свет во всем доме потух. А после – пять лет в Гизе и каждый день ожидание ареста, и каждый вечер – спасение, потому что ЗДЕСЬ все думали, что жена поехала с ним, а ТАМ – что осталась дома. И он бы не выдержал этой пытки, сдался властям, но ТАМ была пирамида, единственная жена и родина, которую он желал и любил, которая имела силу и губить, и воскрешать.
Откинув голову на истертую спинку кресла, Монте незаметно для себя уснул крепким утренним сном, уронив загорелую руку, украшенную перстнем со скарабеем, на раскрытую страницу записок Жомара. Художник, сопровождавший Наполеона во время египетского похода и получивший возможность осмотреть пирамиду Хеопса, писал: «Хемиун предусмотрел сильное давление каменной массы. Над камерой было сделано пять небольших комнат, совершенно пустых и расположенных одна над другой. Благодаря этому сила тяжести пирамиды рассеивалась и не давила полностью на потолок погребального покоя. Зал остался нетронутым во всех своих частях…»