«Можно что-нибудь и получше придумать», — сказал я.
«Мы бы там много чего понастроили, чтобы спортом заниматься. А с нашей энергией и с еврейскими деньгами мы были бы непобедимы!».
Я поднялся. «До скорого!»
«Нет-нет, побудь еще немного. Ведь еще не очень поздно!»
«Мне уже пора».
Мне все больше становилось не по себе.
«Не валяй дурака. Твоя мать, небось, даже рада побыть немного в одиночестве».
Я не ответил. Просто стоял и молчал.
«У меня есть еще порция брюквы. Хочешь? С коньяком. А может, это не коньяк, а водка? Ни на одной бутылке нет этикеток!» Рольф, казалось, был совершенно поглощен разглядыванием бутылок. «И почему это фюрер против вас так настроен?» — как бы между прочим спросил он.
«Господи!» — подумал я. — «Мне бы только уйти отсюда!»
Сколько времени он знает, что я еврей? Я был охвачен паникой, но не мог сделать и шага. Только стоял, уставившись в пол. А если я и убегу, что изменится? Он знает, где я живу, знаком с Кэте Нихоф, видел мою мать и может сразу узнать ее, и ему ничего не стоит выдать нас. Дело дрянь!
Рольф взглянул на меня. «А знаешь, что с евреями делают по приказу фюрера?»
Я молчал.
«Их отправляют в Польшу и там травят газом, как клопов. Отправка идет непрерывно-днем и ночью. Все поставлено на поток, все операции отработаны, как на фабрике. Фабрика по переработке людей. Что ты на это скажешь?»
«Ты сочиняешь!»
«Ты бы моего отца послушал, когда он возвращается с очередного „монтажа“. Как он по ночам в подушку плачет».
«Он рассказывал тебе об этом?» — спросил я совсем тихо.
«Может, он втайне надеется, что я донесу на него, и тогда он выйдет из игры и не будет все это видеть. На территорию лагеря ему нельзя, но с него достаточно того, что он видит, когда транспорт прибывает на место и двери вагонов открываются. Живые вываливаются из вагонов вперемешку с трупами — они там спрессованы, как сельди в бочке. Первое время, когда он видел такое, его рвало. Теперь его не рвет. Зато у него началась бессонница — ну совсем уснуть не мог. Ему прописали снотворное. Он наглотается таблеток и спит, а иногда во сне всю ночь кричит, пока я его не растолкаю. И тогда он начинает рассказывать. Рассказывает и рассказывает. Я ведь единственный, с кем он может поговорить откровенно. А каково мне все это слушать? Когда он возвращается с „монтажа“, то плотно закрывает все двери и слушает английское радио. Ему вовсе не хочется знать, где и когда немцам дали по шапке. Его интересует одно: знают ли англичане об этом, а если знают, то что именно. А стоит ему услышать, что англичане тоже про это знают, каждый раз с ним просто истерика, начинает плакать — не остановится. Я для него вроде медсестры. Иногда даже его ругаю: „Ну почему ты не бросишь все это? Скажи, что ты заболел, что у тебя нервы не в порядке“. А он всегда одно и то же говорит: „Пойми — это же невозможно. Тогда то же самое будет делать кто-то другой. И тоже станет развалиной вроде меня. Стало быть, уж раз я это делаю, то буду делать и дальше“».