— Да, любовь моя, да, вот уже Санс.
Она вздохнула. Эта попытка ей не по силам. И все из-за этого задыхающегося мотора. Каждое дерево такое тяжелое — и его нужно подтащить, подтянуть к себе. Потом следующее. Одно за другим. Снова и снова.
«Это невыносимо, — думал Бернис. — Надо еще раз остановиться». Он с ужасом представил себе новую вынужденную остановку. Он страшился этой неподвижности вокруг: она высвобождала в нем таящиеся в зародыше мысли. Он страшился неизвестной силы, что рвалась наружу.
— Женевьева, маленькая моя, забудьте об этой ночи! Подумайте, что нам предстоит… подумайте об Испании! Ведь вам понравится Испания, правда?
И в ответ — слабый голосок словно издалека:
— Да, Жак, я счастлива… только боюсь разбойников. — И она грустно улыбнулась.
Бернису больно от этих слов, он ведь видит, что они значат: это путешествие в Испанию — просто волшебная сказка… И никакой веры. Армия без веры. Армия без веры не может победить. «Женевьева, просто ночь и дождь разрушают доверие между нами!» И он вдруг понимает, что эта ночь — как страшная нескончаемая болезнь. Это привкус болезни у него на губах. В такие ночи нет надежды на рассвет. Он сопротивляется, он вдалбливает самому себе: «С рассветом придет исцеление, лишь бы больше не было дождя… Лишь бы не было дождя…» В них самих засела какая-то болезнь, но этого он пока не понял. Он был уверен: заражена земля, а не они, больна ночь, а не они. Он жаждал рассвета, как те обреченные, что твердят: «Взойдет день — и станет легче дышать», «Придет весна — и я помолодею»…
— Женевьева, подумайте о новом доме, который ждет нас там…
Он тут же понял: ни за что нельзя было так говорить. Ничто не могло возвести образ этого дома в душе Женевьевы.
— Да, наш дом…
Она пробовала слово на вкус. Но вкус его ускользал, и тепло его не грело.
В ней всколыхнулось множество мыслей, в которых она не решалась себе признаться, и они пугали ее, грозя вот-вот облечься в слова.
Он не знал гостиниц в Сансе и остановился под уличным фонарем, чтобы заглянуть в путеводитель. Фонарь едва не гас, в тусклом свете газа шатались тени, на блеклой стене проступала размытая, полустертая вывеска «Велоси…». Казалось, никогда прежде он не встречал такого тоскливого, такого пошлого слова. Символа житейской заурядности. Ему вдруг стало ясно, что и в его жизни многое было пошлым и заурядным — а он и не замечал.
— Огоньку дать, хозяин? — Трое тощих парней, посмеиваясь, разглядывали его. — Американцы, видать, — заблудились…
Потом они уставились на Женевьеву.
— Идите к черту, — проворчал Бернис.