И все же большинство было на стороне Горохова. Особенно восторгался Антон.
— Молодец! — говорил он. — Так и надо. Правду. В глаза. В лоб. Напрямик. И весь разговор!
— Погоди, — остановил его кто-то из бойцов. — Они еще не закончили.
И верно, через открытое окно слышалась их перепалка.
— Здесь нет любителей манной кашки, товарищ капитан. Не сегодня-завтра они нападут.
— Вы ответите, лейтенант. Я вынужден буду доложить по команде, что политико-моральное состояние вашей заставы вызывает серьезные опасения. И теперь совершенно ясно, почему ни один боец не выступил с осуждением грубейшего проступка Стрельбицкого, граничащего с преступлением. И почему на заставе появляются подозрительные лица. Это не застава, а… а… — он никак не мог найти подходящее сравнение, — а… собор Парижской богоматери!
— Не оскорбляйте заставу, товарищ капитан!
— Вы ответите, лейтенант!
— Отвечу. Только не мешайте держать на взводе людей.
— Вы анархист! — голос капитана зазвенел. — Существует устав, субординация, воинский порядок…
— И существует… жизнь, — уже спокойно, без запальчивости сказал Горохов, и то, что эти слова были произнесены спокойно, еще более взбесило капитана.
— Хорошо, — зловеще, с придыханием произнес он. — Такой, как вы, способен спровоцировать конфликт на границе. Я немедленно свяжусь с начальником отряда, — все с тем же чувством своей правоты и превосходства добавил капитан и пошел в дежурную комнату.
В курилке не было слышно, о чем он говорил по телефону. Но полчаса спустя лейтенант вызвал к себе замполитрука Левина и сказал ему:
— Остаешься за меня. К пяти тридцати подседлать коней.
Стало ясно: лейтенанта вызывают в отряд.
Но ехать туда ни ему, ни капитану не пришлось: всех поднял на ноги артиллерийский обстрел.
И получилось так, что я вместе с капитаном бежал по двору заставы к блокгаузу. От взрывов и шальных осколков клубилась земля, вздрагивало здание. Кругом стонали раненые. Пороховая гарь черно-синими волнами колыхалась в воздухе, силясь спрятать людей от солнца. И казалось совершенно невероятным, что мы все еще способны бежать, думать, надеяться на спасение.
Все мы привыкли к пулеметным очередям на стрельбище, к удивленно злым разрывам гранат, к перестрелкам на границе, к холодным вспышкам ракет. Но никто из нас, включая и Горохова, никогда еще не был в настоящем бою. Вероятно, именно поэтому внезапный обстрел заставы всех нас оглушил, ошеломил, и мы поняли, что теперь-то уж никто нам не даст ни секунды времени для того, чтобы привыкнуть к боевой обстановке. Теперь в огонь, в пекло, к черту в печенки, чтобы скорее стать человеком, не знающим страха.