— Нет, — сказал я.
— Ради хрипа!
Он встал, негнущейся ладонью пригладил волосы назад вдоль черепа и долго смотрел в окно глазами, лопающимися и танцующими на лице, подобном пустому, бескровному мешку.
Потом он прошелся, чтобы восстановить кровообращение, и взял с места на полке маленькое копьецо.
— Вытяните руку, — сказал он.
Я довольно лениво вытянул ее, а он направил на нее копье. Он двигал его все ближе и ближе, и, когда блестящее острие оказалось на расстоянии около пятнадцати сантиметров, я ощутил укол и коротко вскрикнул. На середине ладони показалась бусинка моей красной крови.
— Вот спасибо, — сказал я. Я слишком удивился, чтобы досадовать на него.
— Это вас заставит задуматься, — заметил он торжествующе, — будь я старый голландец по профессии и национальности.
Он положил копьецо назад на полку и косо посмотрел на меня с бокового угла не без некоторого, так сказать, км-з'атше.
— Может, вы способны это объяснить? — сказал он.
— Это предел, — сказал я изумленно.
— Тут потребуется некоторый анализ, — сказал он, — интеллектуально.
— Почему ваше копье укололо, когда острие было в пятнадцати сантиметрах от того места, где у меня из-за него выступила кровь?
— Это копье, — ответил он тихо, — одна из первых вещей, изготовленных мною на досуге. Теперь я от него не в большом восторге, но в год, когда я его сделал, я был довольно горд, и утром никакой сержант не смог бы меня заставить встать. Другого такого копья нет во всю длину и ширину Ирландии, а в Амэрикай имеется один лишь подобный предмет, да и то я не слыхал, что это такое. Однако я никак не приду в себя от потрясения: без велосипеда. Боже милостивый!
— Но копье, — настаивал я, — расскажите мне, в чем там суть, будьте молодцом, я никому не скажу.
— Вам я скажу, потому что вы конфиденциальный человек, — сказал он, — и человек, сказавший о велосипеде нечто, чего я никогда не слыхал. То, что вы считаете острием, вовсе не острие, а всего лишь начало остроты.
— Очень чудесно, — сказал я, — только я вас не понимаю.
— Конец имеет длину пятнадцать сантиметров и отличается такой остротой и тонкостью, что добрый старый глаз его не видит. Первая половина остроты толстая и крепкая, но и ее тоже не видно, потому что в нее переходит настоящая острота, и если бы вы могли увидеть одну, то увидели бы и другую или, может быть, увидели бы их соединение.
— Оно, я полагаю, намного тоньше спички? — спросил я.
— Разница есть, — сказал он. — Теперь настоящая тонкая часть настолько тонка, что ее никто не смог бы увидеть, какой бы на нее ни падал свет и какой бы глаз ни смотрел. Примерно в дюйме от конца оно настолько остро, что иногда — поздно вечером или особенно в мягкую плохую погоду — о нем невозможно подумать или сделать его предметом мыслишки, потому что мучительность этого повредит вам котелок.