Когда Мак-Кружкин на цыпочках деликатно удалился из комнаты, как квалифицированная медсестра, закрыв за собой дверь без единого звука, я заметил, что стою у койки и глупо размышляю, что мне с ней делать. Тело мое устало, и мозг онемел. Я испытывал любопытное чувство в отношении своей левой ноги. Мне подумалось, что она, так сказать, распространяется — ее деревянность медленно протягивается через все тело, сухим деревянным ядом убивая меня дюйм за дюймом. Скоро мозг полностью обратится в дерево, и тогда я буду мертвый. Даже кровать была из дерева, а не из металла. Если я на нее лягу…
Может, ты уже смеха ради сядешь и перестанешь стоять тут, как мумсик? — вдруг сказал Джо.
Я не знаю, что мне делать дальше, если я перестану стоять, ответил я. Но смеха ради я сел на кровать.
В кровати нет ничего трудного, даже ребенка можно научить пользоваться кроватью. Сними с себя одежду, и залезай в кровать, и лежи в ней, и продолжай на ней лежать, даже если и будешь от этого чувствовать себя глупо.
Я увидел мудрость этого совета и стал раздеваться. Я ощущал себя почти что слишком усталым, чтобы выполнить эту простую задачу. Когда все мои одежки были уложены на пол, они оказались куда более многочисленными, чем я ожидал, а тело было на удивление белым и тонким.
Я кропотливо разобрал постель, лег в ее середину, вновь закрыл ее аккуратно и испустил вздох счастья и отдыха. Я чувствовал, будто вся усталость и все замешательства дня приятно опустились на меня, как большое тяжелое одеяло, несущее тепло и сонливость. Колени распустились, как розовые бутоны в густом солнечном свете, толкая голени на пять сантиметров дальше, ко дну кровати. Каждый из суставов стал болтающимся, глупым и лишенным настоящей применимости. Каждый дюйм моей персоны с каждой секундой все прибавлял в весе, пока общая нагрузка на кровать не достигла примерно пятисот тысяч тонн. Все это было равномерно распределено по четырем деревянным ногам кровати, ставшим к этому времени неотъемлемой частью Вселенной. Мои веки, каждое весом не менее четырех тонн, массивно скользили по глазным яблокам. Узкие голени чесались и уезжали в агонии расслабления, удаляясь от меня все дальше, пока пальцы ног не прижались плотно и счастливо к прутьям. Положение мое было совершенно горизонтально, тяжеловесно, абсолютно и неоспоримо. Объединенный с кроватью, я стал важным и планетарным. Далеко от кровати мне видна была внешняя ночь, аккуратно обрамленная в окно, вроде картинки на стене. В одном углу — яркая звезда, а другие звезды поменьше набросаны где попало с вели кой щедростью. Тихо лежа с мертвыми глазами, я тихонечко размышлял, как нова эта ночь, какая у нее четкая, непривычная индивидуальность. Умыкая успокоение зрения, она разлагала мой телесный характер на струения цвета, запаха, вспоминания, желания — всех странных несчетных сущностей земного и духовного существования. Я лишился четкости формы, положения и величины, и моя значимость была существенно уменьшена. Лежа так, я чувствовал, как из меня медленно убывает утомление, подобно отливу, отходящему по беспредельным пескам. Чувство было столь приятное и основательное, что я опять вздохнул длинным счастливым звуком. Почти тут же я услыхал другой вздох и услышал, как Джо бормочет какую-то удовлетворенную бессвязицу. Голос его был возле меня, однако, казалось, шел не из привычного места внутри. Я подумал, что он, должно быть, лежит рядом со мной в кровати, и осторожно прижал руки к бокам, чтобы случайно до него не дотронуться. Мне безо всякой причины почудилось, что человеку было бы жутко прикоснуться к его тельцу — чешуйчатому или слизкому, как у угря, или с гадкой шершавостью, как язык у кошки.